Катя знала: Кравченко и Мещерский часто упрекали ее в чересчур легкомысленном отношении к жизни. Глупцы!
Разве понимали они женское сердце? Ведь легкомыслие порой — эта та же несокрушимая броня. Тот рыцарский щит, которым женская рука кое-как, но все же отражает удары судьбы.
— Ох, заболтал меня этот папаша Рагно, — Лиза подлетела легко, как яхта на всех парусах. Как всегда, вся в черном, под черными парусами, точно фелюга контрабандиста. — Это представитель фирмы давал мне интервью для журнала.
В июньский номер обещают поставить. Сказал, старый хрен: нигде еще ему не приходилось видеть столько красивых женщин, как в России.
— Француз? — Катя натянуто, через силу улыбнулась Лизе.
— Швейцарец. Живет в Женеве. Трое детей, внуки, жена.
А на русских заглядывается. Говорит, у них в глазах — сплошная загадка.
— Иногда загадку нашу отгадать нетрудно. Не иностранцу, конечно… Катя потупилась, потом посмотрела в упор. Русская может знать три языка, быть на «ты» со всей тусовкой, хорошо одеваться, если средства позволяют, читать в оригинале Вольтера и Данте и при этом делать всему свету загадочные глаза. А тайна состоит в том, что по вечерам ее лупит, как Сидорову козу, муж-пьяница, или любовник-извращенец, или же…
— Что ты хотела мне сказать? — спросила Лиза глухо.
Катя давно уже усвоила одно правило, не репортерское, а универсальное: хочешь, чтобы человек был с тобой честен, тоже будь с ним честным до конца. Или хотя бы попытайся.
— Идем туда, где нам не помешают.
Лиза подошла к консультанту торгового зала, пошепталась, сопровождая просьбу очаровательными улыбками. Тот позвал одну из продавщиц, а та повела их мимо стендов и витрин в подсобное помещение. Они спустились по новенькой мраморной лесенке куда-то вниз. В тесной, обитой пластиковыми панелями каморке, заставленной коробками, где не было даже стульев. Катя и рассказала Лизе все без утайки.
Рассказала, краснея, сбиваясь, запинаясь, но продвигаясь к концу своей печальной повести честно и отважно. Всего полтора часа назад ей казалось, она умрет, если кто-то узнает.
А сейчас, раз сорвавшись с привязи, язык молол без устали.
Кто поймет женское сердце? Да Катя сама себя не понимала.
Ей только казалось: что-то отпускает внутри, словно разжимает мертвую хватку чья-то сильная ладонь. Она знала, чья…
Потом она несколько раз прокручивала эту сцену с Лизой, вспоминала, сожалея, так сожалея о многом. И лишь на главный вопрос не могла себе ответить: как получилось, что Лизе она рассказала все так легко?
— Почему ты мне сразу не сказала, что Степка тебе нравится? — спросила Гинерозова.
— Да я сама не понимала этого… Просто… Точнее, понимала, но… Да он мне и не нравился… а скорее наоборот. Это как наваждение. Да и не это сейчас главное, между нами ничего не произошло, но… Лиза, он вел себя просто дико, как животное! И Димка при мне назвал его сумасшедшим. Я его смертельно, смертельно испугалась. В нем чувствовалось что-то ненормальное, звериное, он точно с цепи сорвался. — Катя искала слова и не находила: беден наш язык все же. — Если бы только ты видела, как он бил цыганку, с каким наслаждением это делал…
— Однажды у Киевского вокзала я нечто подобное уже видела, — сухо заметила Лиза. — Там в скверике цыганский табор расположился. Приехал ваш ОМОН, тоже, кстати, качки в камуфляже. И там тоже били цыган, которые никак не желали садиться в омоновский автобус. Только не ногами, Катенька, а резиновой дубинкой.
— Это не наши, Лиза.
— А, какая разница! Я это к тому, что все они — мужики.
Этим все сказано. А мужчина порой — не поймешь, то ли принц, то ли скот или то и другое в одном лице. Инстинкты основные… — Лиза криво усмехнулась, потом, воровато оглянувшись на дверь, быстро расстегнула пуговицы платья и оголила плечи и спину. Матовая кожа ее была сплошь покрыта багрово-желтыми кровоподтеками. А вдоль позвоночника шли три глубоких заживающих царапины.
— Смотри, смотри, Катька. А ты думаешь, мы их, мужиков, лучше? Наивная деточка! Они скоты, а мы… мы тряпки, — Лиза запахнула платье. Выпрямилась, ноздри ее раздувались. — В их руках мы просто тряпки. Каждый раз после таких вот гостинцев его я на стенку лезла, видеть его не хотела. Слово себе давала: все, баста. Гори огнем, больше на порог не пущу. А позвонит, прощение попросит, приедет, на колени бухнется, и… Степка со мной все что угодно может сделать. Воск я в его руках. И он это отлично знает. Давно это понял, прежде чем я и его, и себя, тряпку, раскусила. И тебя бы он подчинил, если бы только захотел, то… Потому что, Катька, у него дар такой от бога: подчинять себе людей. А уж баб…
— За что он тебя так бьет, Лиза? Что ты ему сделала?
— А за что он тебя треснул? Ах, если бы знать нашего принца… Вроде так нас любят наши мальчики из хороших семей, наши королевичи… Я тебе все насчет нашей свадьбы внушала. Ты, наверное, подумала: я по расчету с ним, втереться в семью хочу. И поэтому все это терплю от него. Ведь подумала — по глазам же вижу! Я так тоже сначала про себя думала, Катька. На теплоходе и потом, когда мы уже вместе жить стали… А потом враз однажды поняла. Даже если бы он был нищим, голым, без всего, даже если бы семья была хуже некуда, пьяницы подзаборные, ВСЕ РАВНО бы я терпела, понимаешь? Я без Степки не могу жить. Обходиться не могу.
И буду все сносить, потому что… нет, ты все равно не поймешь. Это вот результат наших с ним последних упражнений в свободной любви. Вчера еще зарекалась: ни за что больше, никогда. А сегодня он позвонил и…
— Степан тебе звонил? Откуда? Что он сказал?
— Что, если я не вернусь, он умрет.
Катя недоверчиво закусила губу: как мелодраматично, словно в мексиканском сериале. Но на Лизку это, наверное, действует, вон она даже побелела вся. Однако сарказма не получалось ни на словах, ни в мыслях. Напротив, сердце снова сжалось в груди: а вдруг у него и вправду склонность к суициду? Он же ненормальный… Ведь ей и сам Степан о какой-то жертве все твердил…
— Откуда он тебе звонил? — повторила она.
— Я не знаю. Он мне ничего о себе не говорит. Даже когда мы в постели, тогда ему вообще не до слов. — Лиза снова зло усмехнулась.
— Чем он болен, Лиза?
— Я же тебе говорила: у него был трихинеллез. Потом осложнения.
— Но Димка его сумасшедшим назвал!
— А разве тебе он нормальным показался?
— Он обращался к психиатру?
— Это Димка хочет заставить его, чтобы он пошел к психиатру.
— Почему?
— Почему? Да потому что… — Лиза медленно подняла на Катю глаза, в них было такое выражение, как у собаки, когда ей не дают сахар, а она уже устала хвостом вилять. — Разве ночью, когда вы были с ним вместе, он не говорил тебе, что он… медведь?
— Кто? — Катя вздрогнула.
— Это что-то вроде навязчивой идеи у него. Когда мы только познакомились, он мне рассказывал, что в детстве бабка им с Димкой постоянно «Локиса» читала. Для этой карги Анны Павловны фильм ее далекой молодости, эта чертова «Медвежья свадьба», тоже был чем-то вроде наваждения.
Она, по-моему, в Завадского была влюблена… Ты ж сама видела, сколько на даче старых фото, это все мансуровское приданое, она привезла, когда уже за Базарова замуж вышла. Сыновьям его она мачехой была, а вот для внуков, как Степка рассказывал, самой любящей бабкой, ну пока маразм ее окончательно не дошиб. Учила все их уму-разуму, просвещала насчет искусства, кино и французской литературы. Ты же знаешь, какие мальчишки впечатлительные. Степка говорил, что в детстве ему часто один и тот же сон снился: огромный медведь тащит женщину в чащу. А та в белом платье, шлейф за колючки, за ветки цепляется, ткань рвется… Он сказал, что та женщина — я. Он как меня увидел — понял. Я сначала значения не придала. А потом однажды, — Лиза сглотнула, — он привез меня на дачу в Уваровку, и там… там эта шкура на полу, ты видела… Труха, моль, старье. А Степка… Я его таким еще никогда не видела, Катька! Он взял меня прямо на этой шкуре, было такое счастье думала, умру… А потом он надел медвежью шкуру на себя и… Я смеялась. Тогда еще я над этим смеялась, медведем его называла… Потом мы частенько туда ездили, потом даже жили там несколько месяцев. И мне все эти выкрутасы игрой казались. Мало ли какие фантазии у человека? Даже пикантно, необычно… А потом была та проклятая охота, Степка заболел.
Когда вышел из больницы, я стала замечать: взгляд какой-то другой. Он стал по-иному на меня смотреть! Потом это странное косоглазие, у него ведь прежде все нормально было с глазами. Как-то он привез меня на дачу и… снова эта чертова шкура… Это был другой человек. В ней — и другой, понимаешь? Стал обращаться со мной… стал принуждать меня, словом… Я не ханжа и не святая, знаешь ли. Но есть вещи…
Анальным сексом пусть гомики занимаются. Он же, когда я начала сопротивляться, начал меня бить. Силу, конечно, соизмерял, но… Словно медведю нравилось меня мучить. Я заорала, заплакала, а он изнасиловал меня, как… как шлюху и…
