По словам турка, зэки не сразу поняли, что сказал им Клейман, а когда поняли, были растроганы. Следующие три недели, рассказывал он Ерошкину в Ярославле, прошли в лихорадочной подготовке к первомайскому торжеству. Все, и зэки и вохровцы, работали с энтузиазмом и радостью. Вместе они сначала составили общий сценарий праздника: кто, когда и как будет проходить, кто что петь, какой текст будет читать лагерный кум, комментируя парад, как в Москве — Левитан.
У всех была бездна идей, Клейман каждого терпеливо выслушивал и старался учесть все пожелания — понимал, что значит для зэков этот парад. К сожалению, от многих предложений пришлось отказаться, они или не вписывались в сценарий, или подготовиться к ним за три недели было невозможно. Клейман лично объяснял это каждому зэку, чье предложение отклонялось, и, по свидетельству турка, обид не было.
Сценарий писали пять дней, после чего начались репетиции. Было решено сделать праздник похожим на те московские первомайские торжества, в которых часть зэков участвовала и сама. Так, все согласились, что, как в Москве, где мимо Мавзолея проходят лучшие представители каждого завода, каждой фабрики или учреждения, здесь мимо трибуны, на которой будет стоять Клейман, по очереди пройдет один зэк за другим; за каждым — пусть и незримо — колонна из тех двадцати пяти душ, что по первому зову пойдут за ним в прошлое. Когда прохождение этих колонн закончится, зэки вновь сойдутся вместе, образовав одну сводную колонну, колонну апостолов Веры, ее избранного народа. Венчая парад, она торжественным маршем пройдет перед Клейманом.
Это, так сказать, костяк празднества: кроме этого, зэки и Клейман согласились, что впереди каждой колонны, вернее, не впереди, а как бы предваряя ее, напротив трибуны должна возводиться гимнастическая скульптура — ее аллегория. Ответственность за это дело возложили, естественно, на Диму Пушкарева, а в качестве материала для скульптур отдали в его распоряжение детей башкира, а также пятерых вохровцев.
Клейман также предложил, и зэки его поддержали, чтобы следом за каждой колонной шла жена турка Ирина и пела какую-нибудь траурную арию из своего оперного репертуара. Ирина, сестра Радостиной по крови, должна была вместо самой Веры здесь, под Воркутой, посреди занесенного снегом болота, идти и прощаться с ними, их оплакивать.
Дальше, когда план был готов, назначены люди, ответственные за каждый этап праздника, репетиции шли уже четко, слаженно, без лишних задержек и суеты. Они продолжались с утра до позднего вечера, участвовали в них все без исключения; похоже, на эти две недели, до тридцатого апреля, деление лагеря на вохровцев и зэков Клейманом вообще было отменено. Во всяком случае, и те и те работали на равных, не жаловался никто, хотя с каждым днем темп подготовки лишь нарастал.
Турок говорил Ерошкину, что был уверен, что подготовка к Первомаю будет проходить нервно, в последние же дни ждал и вовсе истерики, но ничего подобного не было; конечно, зэки переживали, но вида не подавали, и работе это тоже никак не мешало. Более того, уже к обеду тридцатого апреля они один за другим стали приходить к Клейману и докладывать, что с тем участком, за который отвечает, всё в порядке, Клейман за него может не опасаться.
В этот день, закончив дела, люди в лагере легли необычно рано, хотели выспаться, быть наутро в хорошей форме. Парад сразу, едва о нем зашла речь, было решено проводить там же, где Клейман оба раза выступал перед зэками. Место было во всех смыслах удачное. От ворот зоны меньше ста метров, так что, когда из лагеря приходилось что-нибудь нести, это было недалеко и нетрудно, а главное — тут было ровно. Кочки невысоки и немногочисленны, между же кочек летом — вода, лишь слегка прикрытая ядовито-зеленой травой. Сейчас всё, конечно, замерзло и, уйдя под снег, сделалось гладко и твердо. Вдобавок зэки, десять дней репетировавшие прохождение сводной колонны, утоптали наст, и Корневский, который отвечал за плац, с удовлетворением доложил Клейману, что печатать здесь шаг теперь можно не хуже, чем на Красной площади.
Справа, если смотреть от лагерных ворот, прямо по краю этого ровного участка зэки заранее возвели высокую, удобную трибуну, на которой должны были стоять, принимая парад, Клейман, лагерный кум и, как было решено в последний момент, турок. Сам турок сначала был уверен, что это в благодарность за то, что всех их он спасал и лечил, но уже Ерошкину он говорил, что причина, по-видимому, в другом: просто Клейман к тому времени был уже совсем плох, и зэки боялись, что без врачебной помощи ему не хватит сил простоять на трибуне весь долгий парад.
Сама трибуна была построена из деревянных ящиков, но сделана прочно и надежно. Кумачового полотна в лагере, конечно, не было, и ее, чтобы выглядело не менее торжественно, чем Мавзолей на Красной площади, покрыли сверху донизу выкрашенным в красный цвет брезентом. Зэки, зная, что Клейман тяжело болен, просили его, чтобы принимал парад, сидя на стуле, но он решительно отказался, также он отказался и от специальной подставки. Дело в том, что лагерный кум был человеком баскетбольного роста, а зэки хотели, чтобы Клейман, стоя на трибуне, был выше всех и отовсюду хорошо виден. Но Клейман не уступил и здесь.
В то же время в других вопросах он, по свидетельству турка, вел себя необычайно мягко, ласково. Так, например, и чтобы получился настоящий праздник, и чтобы зэки вконец не окоченели, дожидаясь прохождения сводной колонны, велел поставить позади трибуны флягу и дважды — перед началом парада и перед началом марша — налить каждому из участников по сто грамм спирта.
Первого мая торжества, как и было назначено, начались ровно в девять часов утра. К этому времени и Клейман, и кум, и турок уже стояли на трибуне, вытянувшись во фрунт, а Дима Пушкарев готовился первым пройти перед ними со своей гимнастической композицией «Угнетенная Азия», следом за ним, продолжая ту же тему, должен был идти узбек Абдугалиев.
Атлетическая группа Пушкарева была трех-уровневой и уже по одному этому необычайно сложной. Нижний этаж составляли пять детей башкира, символизирующих голодное и забитое азиатское крестьянство. Они стояли, опустив головы и слегка согнувшись, а на их плечах, широко расставив сапоги, покоились два вохровца. Один был наряжен как азиатский феодал-помещик, другому же на голову намотали белую чалму, и он, перебирая четки, очень убедительно изображал муллу. Словом, это были те два класса, что тысячелетия мечом и словом держали крестьян в нищете и рабстве. В свою очередь на плечах двух вохровцев восседал в роскошном наряде сам султан — начальник караула лагеря — верховный повелитель всех правоверных и их главный угнетатель.
Костюмы и феодала, и муллы, и султана Ирина шила вместе с Сашкой, и они были очень хороши. Эта группа, ни разу не шелохнувшись, простояла несколько минут прямо напротив Клеймана, а потом по короткому свистку Пушкарева дети башкира подняли головы, расправили плечи, отчего вохровцы кубарем попадали в снег. Если следовать исторической правде, очевидно, то же самое должно было произойти и с султаном, но начальник караула в своей прошлой жизни был перворазрядный гимнаст, не считаться с этим Дима не мог. В итоге в ту самую секунду, когда помещик и мулла начинали падать, он, делая необыкновенно красивое двойное сальто с пируэтом, взмывал вверх, после чего аккуратно приземлялся. Всё это было так здорово, что ни стоящие на трибуне, ни зэки не смогли удержаться и зааплодировали.
Не успела группа гимнастов, закончив номер, убежать за трибуну, как на поляну, четко печатая шаг, вступил Абдугалиев. Он шел, а с трибуны, многократно усиленный рупором, несся голос кума: «Дружными колоннами на площадь вступают представители угнетенных народов Востока. Сотни поколений варварский азиатский способ производства делал их несчастными и обездоленными, угнетенными и приниженными. Но вот великая большевистская революция протянула руку братской помощи, и тирания рассыпалась в прах, будто ее никогда и не было. Впервые за многие тысячелетия древние народы смогли наконец вздохнуть полной грудью!»
Следующим после Абдугалиева пройти перед трибуной должен был Соловьев. Ему тоже предшествовала атлетическая композиция Пушкарева. Семерка гимнастов изображала памятник Петру I в Ленинграде, тот самый, где он, подняв на дыбы лошадь, как бы застыл на краю обрывающейся в море скалы. Задача была труднейшая, но зэки сделали всё так, что каждому, кто был на параде, было ясно: это памятник Петру Великому, памятник воинской доблести и славе.
Вторая композиция Пушкарева опять была трехуровневой. Четверо вохровцев, выгнувшись мостиком, символизировали скалу. На них стояли дети башкира, их тела, сцепившись между собой, как две капли воды походили на вставшую на дыбы лошадь, на которой, гордо откинувшись назад, восседал Коля Ушаков — Петр I. Эта группа тоже всем очень понравилась, гимнастам много аплодировали, когда же они скрылись за трибуной, на плац вступил Соловьев.
