Мне не удалось докончить фразу.
- К чему вы мне все это говорите, Эгнис?
- Но ведь... - прямота Нормана, от которой я уже успела отвыкнуть, лишь усугубила мое замешательство. - ...Но ведь наш вчерашний вечер... мое присутствие здесь... может создать впечатление, что я передумала, Норман, что я хочу вернуть...
Я попыталась улыбнуться. Боюсь, что результат моих усилий был не из блестящих. Норман протянул руку, желая меня прервать. Но я быстро договорила:
- Нет, нет... В конце концов это уже не так трудно сказать. С тех пор как мы расстались, я много думала о нас обоих. И я по-прежнему убеждена... Благоразумие подсказывает, что... Нас разделяет слишком многое, Норман!
- Мы уже все это друг другу сказали...
Жалким моим усилиям он противопоставлял здравую логику.
- Да, Норман, я знаю... Но я была бы просто в отчаянии, если бы вы на меня рассердились... И если бы вы ошибочно сочли, что...
Увязнув в иносказаниях, я неопределенно обвела рукой комнату, где мы еще находились вдвоем.
- Никакого недоразумения здесь нет, - сказал Норман.
Я подняла на него глаза. Он стоял передо мной со своим обычным видом человека, олицетворяющего высший разум. На мгновение я забыла эту пижаму, эту постель, этот номер, ранние уличные шумы, хотя я никогда не думала, что сюда в номер могут проникнуть звуки извне. Тот, что стоял передо мной, остался все тем же юным чародеем. Какие неожиданные слова скажет он, какую разгадку узнаю я сейчас? Он сказал:
- Я так все и понял. Впрочем, я помолвлен.
Мне удалось молчать не больше минуты, и я сумела обратить себе на пользу американские обычаи, которые, к счастью, не предоставляют в распоряжение человека особого выбора формул.
- О! В самом деле! - произнесла я.- Примите мои поздравления, Норман.
- Благодарю вас.
- А я ее знаю?
- Нет. Я сам познакомился с ней два месяца назад.
Я очутилась на улице. Не помню, как я распрощалась с Норманом, как спустилась по лестнице, как вышла из отеля.
Когда через четыре или пять недель мой американский друг снова прибыл в Париж, он позвонил на авеню Ван-Дейка, и я велела сказать, что меня нет дома, он не стал расспрашивать слугу и ограничился тем, что назвал отель, в котором он останавливался в первый свой приезд. Я не решилась ни позвонить, ни тем более пойти туда. Я уже знала, что еще долго после его отъезда я буду избегать этой части улицы Сен-Лазар.
На следующее утро я послала ему пневматичку, желая во что бы то ни стало избежать новой встречи, и сослалась на семейные обязанности, требовавшие отлучек.
Я сама отнесла на почту эту ложь. Она была недостойна меня, я это знала, недостойна Нормана и особенно наших счастливых дней. Но что поделаешь!..
Возвращаясь с почты, я почувствовала усталость. Не то чтобы я была больна, но не была по-настоящему и здорова. После встречи с Норманом я ощущала какой-то физический и умственный разлад.
Домой я вернулась перед самым завтраком. Вся семья собралась в гостиной. Я поздоровалась с теми, кого еще не видела сегодня. Тетя Эмма, разглагольствовавшая уже не помню на какую тему, рассеянно поцеловала меня, не прерывая разговора. При этом она дохнула мне в лицо, и я удивилась тому, насколько гуще стал ее обычный нездоровый запах. По наивности я решила, что у тети начался приступ,
- У тебя печень болит?
- У меня? - возмутилась тетя.- Что за новости! Почему ты решила, что у меня должна болеть печень? Значит, у меня желтый цвет лица? Тогда почему же никто мне об этом не сказал?
Мне удалось загладить свой промах, сославшись на скверное освещение, из-за которого тетя и показалась, мол, мне несколько бледноватой. Однако тетя уже давно навострилась оборачивать себе на пользу даже самые неприятные вещи.
- Впрочем, кисанька, мы, несчастные печеночники, проводим в муках всю свою жизнь. Но я, слава богу, не провожу ее в охах и ахах: терплю понемножку, вот и все... О чем это я говорила?
Я поднялась. Мне необходимо было вдохнуть глоток свежего воздуха. Я прошла в переднюю, где было прохладнее, так как она выходила на крыльцо.
- Скоро подадут завтрак? - спросила я, приоткрыв дверь буфетной.
Но прежде, чем лакей успел ответить, меня обдало чудовищным запахом жареного мяса. Мне чуть не стало дурно. Эта повышенная чувствительность к запахам свидетельствовала о том, до какой степени я изнервничалась и замучилась.
Однако я была голодна и с удовольствием села за стол. Но к концу завтрака снова почувствовала недомогание; когда наши встали из-за стола, я быстро поднялась к себе; меня мутило, я еле-еле успела добежать до уборной.
Опустившись в кресло перед широко распахнутым окном, хотя на дворе была зима, я сидела, поникнув всем телом, с мокрыми от пота висками и бледная как мертвец. Одна назойливая мысль зрела в моем мозгу, ширилась, как круги, расходящиеся по воде... усталость, внезапные приступы отвращения к пище и запахам, тошнота, набрякшие груди, неполадки по женской линии... Я вытерла мокрый лоб носовым платком: я поняла, что со мной произошло.
Самый процесс думанья давался мне с трудом. Обрывки мыслей в беспорядке проносились в голове. Напрасно я пыталась собрать их воедино, единственное, что мне удалось, это подумать достаточно четко: "Ну вот... мне не удается собрать воедино свои мысли". Все мешалось у меня в уме, то, что надо делать, то, чего делать не надо... Куда девалась волевая Агнесса, смело заявлявшая: "Я так решаю, я так решила"? Беспомощная, как дитя, она страдала сейчас оттого, что никого нет поблизости, к кому можно было бы протянуть ослабевшие свои руки. Если бы хоть оставалась надежда, пусть даже несбыточная надежда, уцепиться за кого-то, кому-то довериться... Спросить совета и последовать ему...
И вдруг какое-то умиротворение, точно луч, снизошло на меня: я подумала о Ксавье.
3
Я отправилась на почту, расположенную далеко от нашего квартала, и вызвала по телефону мыс Байю. Ждать мне пришлось не так уж долго, но я с трудом разобрала южный говор своего далекого собеседника. Мне сообщили, что "мсье на рыбалке, ловит мерлана". Мне посоветовали позвонить еще раз после захода солнца, то есть примерно в пять часов.
