На берегу они присели, чтобы вода бесшумней стекла с них.
— Есть, значит, брод. Теперь скорей назад! — проговорил Сергей.
Пахарь минуту помолчал.
— Знаешь что: ты подожди меня, я дальше проберусь, — сказал он.
Сергей сказал:
— Вместе, нет уж, вместе...
Они полезли в сторону австрийских окопов. Здесь, на чужом берегу, чувство силы не покинуло его, а возросло еще больше. Они уже сделали то, что требовалось от них, и теперь, решительные, действующие, когда десятки тысяч спали, ползли к австрийским окопам.
Страшное волнение росло. Внутри у Сергея все трепетало. Это был удивительный миг: с остановившимся дыханием он увидел, как Пахарь подполз к самому австрийскому окопу, приподнялся и заглянул.
Ночное небо, казалось, тихо ахнуло, потрясенное дерзостью солдат.
Сергей приподнялся на руках. Пахарь повернулся к нему, лицо его было в нескольких вершках от лица Сергея.
— Пусто, ушел австриец, — сказал он и захихикал тоненьким, детским голоском.
Их давно уже ждали на правом берегу. Они шли обратно, стуча зубами. Задыхаясь от волнения, рассказывали, как прошли к австрийским окопам.
— Ни души! Понимаешь, ни души! — говорил Сергей. — Мы глазам своим не верили. Они днем постреливают оттуда для виду, а, видимо, давно уже бросили и решили отойти.
— Ах ты сволочь какая! — сказал Маркович.
— Кто?
— Пахарь — кто же? — сказал Маркович. — А я не нашел брода и плыть не стал.
Сергей лихорадочно быстро говорил ему:
— Я уж ночь эту не забуду. И все солдат! Ты подумай: там, из штаба, кто-то дал приказ полковнику, тот Исаеву, Исаев ротному, а выполняет — солдат, вот кто. Солдат! Я, брат, это понял, когда мы к окопам ползли. Солдат! Это не шутка.
— Как сказать! — недовольно возразил Маркович.— Не отдай вам Аверин приказа и не укажи я вам, где перейти реку, никуда бы вы не ходили, а лежали бы в окопах и чесали то, что полагается.
На рассвете второй взвод по приказу Исаева переправился через реку и занял покинутые австрийцами окопы.
Окопная жизнь имела свое правило, так же как всякое бытие человека; сколь необычным оно ни казалось бы, оно совершается по своему закону. И хотя случалось спать днем, а ночью ждать неприятеля, случалось оставаться без еды и курева, и хотя смерть дежурила в окопах — жизнь там шла по обычаю и закону. Уже знали, когда стреляет австриец, когда и для чего бьет наша артиллерия. Были нормы обмена хлеба, махорки, сахара, имелся свой ротный рассказ о запасном, пошедшем к ровику по нужде и получившем пулю в зад, было время ожидания обеда, была пора ночных бесед, уже стал привычен вкус мясных порций на «шпичке». Уже знали, как дрожит сердце при раздаче почты, знали жадную тоску по газете и печальное чувство при слушании чтения вслух, знали сладость отдыха при смене в окопах, знали, что Исаев хороший человек, не боится пули и снаряда. Все уже знали рецепты, с помощью которых можно поднять температуру, натирая термометр о гимнастерку, втирая под мышку перец или смазывая грудь соляным раствором. Шепотом рассказывали, что на Северо-Западном фронте, где дни и ночи идут бои, солдаты сами себя калечат, отстреливают пальцы, а многие и костей не жалеют. Из мелких и важных привычек, внезапно возникших правил, ставших обычными мыслей и ощущений складывалась солдатская окопная жизнь. И людям казались привычными внезапные ночные тревоги, гул артиллерийской пальбы, голубоватый луч, мечущийся в поисках врага, и вечный зуд под мышками, и черно-оловянная река, и туманный австрийский берег, и пробуждение на рассвете, когда рот втягивает первый, глоток сырого воздуха, а глаза в полумраке различают низкое небо, край окопа, прижавшихся друг к другу спящих.
X
Ночью отошли в деревню. Предстоял трехдневный отдых. Только лишь холм закрыл простреливаемую австрийцами долину, на душе стало легко. В холодной избе ночевали десять человек. Пахарь пошел разыскивать топливо. Скоро он вернулся, волоча несколько досок.
— В штабе украл, — счастливым, задыхающимся голосом сообщил он.
Затопили плиту. На плиту поставили котелки. Мокрые днища зашипели. Солдаты сняли шинели, многие разулись, развесили над плитой портянки и потемневшие от влаги гимнастерки. Воздух стал сырым и зловонным, как в прачечной, серый пар шел от сохнущего белья. Солдаты, наслаждаясь теплом, сидя на полу, задирали ноги и совали их в самую печь. Ноги от холодной окопной воды были белые, с синевой. В них столько набралось холода, что тепло едва-едва пробивалось к ним. Вместе с теплом в людях рождались доброта, смешливость. Головы кружились, в глазах стояла покойная муть.
Сенко, самый хозяйственный человек в роте, сидя в стороне, чистил ножиком картошку. У него были особые карманы, тянущиеся до голенищ. Чтобы пошарить в них, Сенко набирал воздух в грудь, запускал руку по локоть и долго возился, полуоткрыв рот. Такое выражение бывает у человека, щупающего на дне реки потерянную монету. Чего только не было в этих карманах — куски сахару, чайные заварки, запасные коробки спичек, свиное сало, завернутое в особую бумагу, обкусанные куски пряника, белые сухари, шпагат, ремешки, баночки со снадобьем, которым Сенко натирал себе грудь в особенно холодные дни. Его могучий инстинкт хозяина проявлялся всюду — в окопах, в казарме, в теплушке. Он всегда занимался полонением предметов, всегда озабоченный тем, чтобы все вокруг принадлежало ему и было враждебно другим людям. Он, видимо, особенно полно испытывал прелесть обладания, когда рядом был человек, лишенный этого обладания. Это не была бережливость, он был скуп, и по-злому скуп. Отдать что-нибудь даром, вот так просто, потому что ему самому не нужно, а человек просит, было для него невозможно. Он лучше бы бросил то, что у него просили, это казалось ему естественней и разумней.
По дороге он единственный догадался накопать гнилой картошки, набил ею карманы. Сенко бережно чистил картофелины и вырезал ножиком лишь самые гнилые моста. Когда Сенко поставил котелок с картошкой на плиту, Пахарь спросил:
— Слышь, Сенко, картошки попробовать дашь?
Сенко промолчал.
— Смотри, брат, — сказал Пахарь, — молчишь — значит, пополам картошка.
— Эх, що цэ воно дома робытъся? — проговорил, потягиваясь и зевая, Вовк.
— А что? — ответил добряк Гильдеев. — Женка твоя со всем деревней твоим спит.
— Дурак ты! — веско сказал Порукин, некрасивый мужик с московским говором.
Гильдеев оскалил зубы и захохотал. Он говорил мало и начинал разговор либо для того, чтобы пожалеть кого-нибудь, либо чтобы посмеяться. Шутки его получались очень грубыми, оттого что он плохо знал по-русски. Странно было видеть, как, преодолевая трудности русского произношения, он, четко выговорив какую-нибудь чудовищную похабщину, начинал смеяться: лицо его становилось детски ясным и привлекательным, ровные зубы, казалось не ведавшие ничего, кроме творога и яблок, блестели непорочной чистотой.
— А чого ж вин, дурный? — сказал Вовк. — Я цэ сам знаю.
Вовк раздражал Сергея.
Этот парень, прошедший суровую трудовую жизнь, сохранил необычайную наивность. И Сергей видел, что Вовк равнодушно говорил о своей жене из-за стыда перед миром, жалкие пороки которого он принимал за мужество и мудрость. Сергей знал и в себе эти черты. И, как всегда при встрече двух сходных характеров, отношения делались неровными — снисходительность, понимание вдруг сменялись злобой и презрением. Таковы были отношения между Пахарем и дворянским сыном Марковичем. Их сразу выделили как самых отчаянных в роте. Они шли навстречу смерти вдвоем, отлично и легко выполняя поручения, за которые никто, кроме них, не взялся бы. «Дети сатаны», — писал о них в письмах к жене капитан Органевский. Однако они часто ссорились. «Ваше благородие, барин бесштанный», — дразнил Пахарь Марковича. «Подмастерье, рыло», отвечал Маркович. Злоба возникала между ними не потому, что один дворянин, а второй рабочий; злоба возникала из-за сходства их, а не от различия. Человек видит в другом свои слабости и смеется над ними, боясь и не желая в чужом несовершенстве познать свое.
Разговор, начатый Гильдеевым, не поддержали. В окопах меньше разговаривали о похабстве, чем в казармах.
— Вши подлые возрадовались, — сказал Маркович, — хоть снова в окопы, морозить их; так и ходят, словно пальцами щекочут.
Сенко высморкался, обтер аккуратно пальцы о штанину и придвинул котелок.
— Что, готова? — спросил Пахарь.
— Эге ж, — ответил Сенко.
— Давай делить, — сказал Пахарь.
— На що цэ — «делить»? — лукаво улыбаясь, сказал Сенко. — Колы б вам була потрибна картопля, вы б ей насбиралы, як я.
— Все шутишь? — сказал Пахарь.
— Ну да, шучу, — все так же лукаво проговорил Сенко, и придвинул к краю плиты котелок.
