Да и гибли ведь люди недаром. Шла последняя война, — все говорили это, — за справедливость и культуру.
Теляков единственный из солдат открыто сердился на госпитальные порядки и заявлял свои претензии врачу. Остальные вели себя странно покорно. Сергей не мог понять, как образуется такое поведение. Больные замечали все непорядки и несправедливости: знали, что в офицерской палате кормят легкораненых и контуженых дорогими и вкусными блюдами; знали, что сестры, которые уж вовсе были здоровы, получали тоже особый стол, не сравнимый по «деликатности» с солдатским «супцом» и кашей-размазней. По многим отдельным замечаниям Сергей понимал, что солдаты не пропускают ни одной обидной мелочи, — а мелочей этих имелось тысячи. Ведь все строилось так, чтобы солдат чувствовал свое последнее место в жизни, — и одеяло у него было солдатское, и тюфяк солдатский, и твердая, набитая соломой подуш-*****
ка — солдатская, и пшенная каша со множеством черных зернышек «куколя» — солдатская, и тяжелый, невыпеченный хлеб назывался «солдатским», и грубые сапоги — солдатские, и три копейки дневного жалованья были солдатским жалованьем. Сергей видел солдатскую обиду. Но он видел, как больные были благодарны за уход и убогие удобства. Не раз наблюдал он, что у солдат появлялись слезы, когда им перестилали постель, приносили жидкую манную кашицу, выписываемую по предписанию врача. Видел он, как больные радовались приходу сестры. Сергей не мог понять, как уживаются эти чувства рядом с зоркой солдатской обидой. Он пытался объяснить это тем, что солдаты принадлежали к обездоленным классам населения: и в самом деле, где в деревне либо в шахтерском балагане человеку стали бы перетряхивать матрац, варить майку, давать горячую бутылку, поправлять подушку?
«Так-то оно так», — думал Сергей. Но он понимал, что такое объяснение солдатской злопамятности и доброго терпения очень уж поверхностно, и сам не верил ему.
В воскресенье седая и строгая сестра Морозова поставила посреди палаты столик и объявила, что помещик Мазараки пожертвовал раненым и больным солдатам граммофон и что сейчас будет музыка. Больные зашевелились, заскрипели кровати; те, кто чувствовал себя получше, запахивая черные халаты и шлепая туфлями, пошли навстречу санитару, тащившему ящик с расписной трубой, другие усаживались на постелях, а тяжелобольные, не поднимая голов, лишь вытягивали шеи, уминали подушки.
Сестра первой поставила пластинку «Очи черные».
У Сергея горло сжало от волнения. Все было в этой песне: жар любви, и счастье молодости, и ужас рока. Тягучий голос заполнял голову сладкой, тяжелой истомой. Казалось, что другие, новые люди пришли в палату, — так все изменилось от улыбающихся лиц и повеселевших глаз.
Сестра поставила «Ойру» и «Камаринского», потом «Гайда, тройка». Музыку она налаживала серьезно и следила за бегом пластинки под иголкой с таким же неулыбающимся лицом, с каким наблюдала за движением воды в стеклянной кружке, поднятой рукой санитара над белой солдатской спиной.*****
Под конец сестра Морозова пустила музыку, вмиг все погубившую. Неторопливый женский голос запел песню. В ней не было жалобы и надежды, — песня про нудную солдатскую смерть «в больнице военной».
Впоследствии Сергею приходилось несколько раз слышать, как знатоки народа и народного творчества насмешливо отзывались и о словах этой песни, и о ее шарманочном мотиве. Но он никогда не мог забыть, как неумело, задыхаясь, заплакал рядовой Теляков, лежавший на больничной койке, не мог забыть переполоха, тоски, охватившей солдат. Ночью Теляков негромко позвал Сергея:
— Слышь ты, Кравченко, я хотел — пусть со мной схоронят часы серебряные, я для них тайный карман имел в споднях, чтобы не нашел никто. Часы хорошие, серебра чистого. Возьми себе их — может быть, вспоминать меня будешь.
Что-то в негромком голосе его заставило Сергея удержаться от неизбежных в таких случаях утешений. Почтительно и серьезно, впервые не придумывая слов, сказал он:
— Спасибо, Теляков, я тебя охотно буду вспоминать.
XII
Городок Б., в котором находился госпиталь, считался еврейским. Он находился в так называемой черте еврейской оседлости, установленной царским правительством, и в нем жили тысячи еврейских рабочих, ремесленников, имелись магазины, мастерские, принадлежавшие еврейской буржуазии. Многие польские и украинские рабочие говорили по-еврейски, и даже старые городовые и церковный сторож понимали толк в еврейской кухне. В городке был огромный кожевенный завод, девять маленьких кожевенных заводиков, множество кустарных заведений по выделке кож и бесконечное количество сапожных, шляпных мастерских. Городок славился специалистами по шитью мягких туфель, и за ними из далекого азиатского Ташкента приезжали комиссионеры.
В городе имелся театр, в нем гастролировали киевские и одесские актеры, выступали известные еврейские чтецы, мастерски читавшие Шолом-Алейхема. Большим успехом у публики пользовались «Аида», «Кармен» и чувствительные еврейские драмы. Несколько раз приезжали на гастроли знаменитый Орленев, братья Адельгейм, молодая певица Клара Юнг. В партере сидела местная интеллигенция: врачи, молодые купцы, адвокаты, банковские служащие; на галерку ходили ученики частной еврейской гимназии, ученицы профессиональной школы кройки и шитья, молодые модистки, ремесленники, горничные из богатых домов. В городе было два кинематографа — показывали в них «Пребывание его императорского величества на театре военных действий», «В порыве безнадежной тоски», «Вавочка» (по роману Вербицкой), «Амур, Артур и Кº», «Джек не любит кошек», с большим успехом шла картина «Анна Каренина»; много было превосходных видовых картин. Швеи и горничные видели Средиземное море, тирольский водопад, резную лодку, скользящую по венецианскому каналу к роскошному дворцу.
В городе было два костела и средневековый монастырь босых кармелитов, своими мощными стенами и узкими окошечками больше напоминавший крепость, чем божий дом; вокруг костела росли высокие тополи, в нише колокольни стоял мраморный Иисус с поникшей головой, охваченной колючим венком.
В лунные ночи костел, тополи и выступающая из тени склоненная белая фигура выглядели величаво и печально. Возле вокзала стояла трехэтажная тюрьма, окруженная красной кирпичной стеной; невдалеке от нее, над прудом, расположился сахарный завод. Завод принадлежал помещику Мазараки, одному из богатейших людей в Киевской губернии. Окрестные помещики были очень богатые люди, с известными польскими фамилиями. Среди городских чиновников ходило много сплетен и анекдотов о помещиках. Например, рассказывали, что далекий предок Мазараки был поваром у знаменитого польского воеводы. Он мастерски сварил в благовонных специях раков; восхищенный воевода подарил ему огромные земли и сказал при этом: «Машь за раки», откуда и пошла фамилия Мазараки. Помещиков видели, лишь когда они проезжали через город на вокзал, к варшавскому курьерскому поезду. Известно было от почтовых чиновников, что на адрес Мазараки получаются из-за границы вина и много французских и английских журналов.
В городе, кроме хоральной синагоги, было около сорока маленьких синагог, размещавшихся в домиках-мазанках. Каждое ремесло имело такую синагогу: не только портные и сапожники, которых было много, но и бойцы с городских боен, водовозы, трейгеры-носилыцики и шорники, шапочники...
По средам и по воскресеньям в городе были базары — мужики вывозили на продажу масло, сметану, мясо, мед, дрова, тяжелые венки сочного лука, мешки с мукой, картошкой... Старухи перекупщицы встречали их возле переезда, с криком и с божбой осаждали подводы и, не допуская мужиков к базарной площади, закупали глыбы творогу, плетеные ивовые корзины с Сотнями розоватых яиц. Большинство населения жило плохо — в тесноте, в грязи, недоедая, изнуряясь на многочасовой работе. Но на этом городе, рожденном между Киевом и Одессой, лежала печать добродушия и наивности — черты, которые можно встретить в южных городках, где каждый ремесленник, портной, жестянщик, сапожник работает у открытого окна либо на дворе и всегда готов разговаривать с незнакомым, где женщины полны многословного сострадания к больным и к старым, где детей нежно любят, где легко возбуждаются, всплескивают руками, спорят, где по-особенному серьезно готовят еду.
В этом городке Б. расположился в конце 1914 года командующий Юго-Западным фронтом со своим штабом. Отсюда осуществлялось командование семью огромными армиями, победно прошедшими через Галицию и готовыми вторгнуться через Карпаты в венгерскую долину.
Начальником одного из управлений штаба фронта был дядя Сергея Кравченко — генерал Левашевский. Он не захотел поселиться в военном городке на Лысой горе, где ему отвели квартиру, и занимал две комнаты в доме протоиерея Кананацкого.
