Но за время долгого пути эта моя решимость порядком ослабла, так что, когда с тяжелым сердцем подъехал я к воротам Темплтон-Мэнора, я уже знал, что должен оградить матушку от того, что знаю сам. Снедаемый горечью, я спрятал в глубине души свою ненависть к отцу и повел себя как ни в чем не бывало, хотя и далось мне это непросто.
Матушка бросилась обнимать меня и расспрашивать, почему я вернулся так рано. Пришлось мне объяснять и скрывать правду за краткосложными ответами и обычной своей неразговорчивостью.
Когда отец вместе с Пеком вернулся, то первым делом отозвал меня в сторону.
— Ричард, сынок, — начал он. — Мне нет прощения и оправдания нет. Я прошу тебя об одном — о благоразумии. Из любви ко мне, сынок, пожалуйста, молчи.
Прикусив язык, я молчал и делал вид, что ничего не произошло. Мне пришлось притворяться так месяцами, и все это время страшная тяжесть камнем сковывала мне сердце.
А в ту ночь, когда отец мой скончался, когда Минго заголосил, оплакивая его, я понял, что произошло. И я, вскочив, бросился на улицу, и чувство, переполнявшее меня, не было скорбью, а было оно, уж такова, видать, черная моя душа, самым настоящим облегчением.
И все эти годы, все эти долгие годы, исключительно ради матушки, я доверял мою ненависть лишь своему дневнику. Мою ненависть к Джейкобу, который медленно проматывал наше состояние сначала своими неудачными попытками в торговом флоте, потом обхаживаниями этой глупой Софи и своих многочисленных дочерей, — все свое недовольство я поверял дневнику. Ему поверял я те чувства, которые переполняли меня, когда я видел, как страдает матушка в разлуке со своим любимым меньшим сыночком, моим младшим братцем. Ему, моему дневнику, поверял я ревность, которая обуревала меня во время наездов Джейкоба домой. И только дневнику поверял я свою скорбь и горе, когда умерла моя Анна. Без нее я больше не был мужчиной, а только каким-то жалким бестелесным скелетом. И с ее уходом вся моя былая благость куда-то испарилась из меня. Я больше уже не находил для людей добрых слов, не находил шуток и смеха. И мало от чьей доброты ко мне — только Дэйви, Хетти, Маджа — слезы еще по-прежнему наворачивались на мои глаза.
Со временем я предпринял попытку в овладении пером. Ничего особенного. Никаких длинных цветистых фраз, которыми изъяснялся в своих сочинениях мой братец, никаких мудреных слов, в написании которых я не был уверен. Я просто попытался рассказать правду о своем отце Мармадьюке Темпле, да и правдой-то это, в общем, не было, просто это было то, что я знал о нем. Написанное мне понравилось, и я назвал свое сочинение «Колонисты Темплтона». Все это я честно записал в своем дневнике.
Но однажды, вернувшись домой поздно и зайдя в свой кабинет, я обнаружил: дневник исчез из надежного места, где я хранил его. Тогда я припомнил, что раньше в тот же день слышал, сидя за рабочим столом в кабинете, как мой братец говорил внизу нашей матушке, что собирается написать величайший роман своей жизни. И вот поздно вечером я смотрел на ограбленный тайник, и беспомощная ярость застилала мне глаза. Попадись мне в тот момент мой брат, я бы свернул его тоненькую шейку двумя пальцами. Свернул бы и смотрел, как жизнь медленно покидает его. Я, не раздумывая, оставил бы его дочерей без отца, без тени сомнения обагрил бы свои руки кровью. Я не усомнился бы и не дрогнул, ибо понял, что произошло — мой братец, преклонявшийся и благоговевший перед нашим отцом, прочел те записи в моем дневнике и был потрясен прочитанным. Ведь его версия жизни отца должна была остаться в веках, а тут такое! Вот он и избавился от другой версии, уничтожив мое сочинение, утопив его как ненужного котенка.
И все же я не мог причинить ему вреда. Он был моим братом, а узы крови сильнее злости и ненависти. В тот вечер я сидел за ужином рядом с матушкой и слушал, как мой братец разливается в словесах, рассказывая гостям (у него к столу всегда бывали гости) о своей будущей книге. Он обещал, что это будет шедевр. Шедевр о нашем отце, о великом Мармадьюке. Матушка моя трепетала от радости, Софи вслух мечтала об экипаже, который они купят на вырученные за роман деньги. А Джейкоб все стрелял глазенками на меня — к нам словно снова вернулось детство, и он провоцировал меня, вынуждал раскрыть рот. Но я молчал. Молчал и мысленно благословлял брата. Я желал ему счастья и процветания и молча жевал ужин. А потом отправился к себе домой в кирпичный домик на берегу озера — домик, который я выстроил для Анны и наших будущих детей, мы о них так мечтали! Только теперь дом мой был пуст, даже слуг не было — они все ушли на танцульки, — и встречало меня лишь гулкое эхо, бродившее меж стен.
Много часов подряд — в сущности, ночь напролет — просидел я в молчаливом одиночестве, снедаемый горем. Передо мной не было моих драгоценных страниц, которым я мог бы поверить обиду и гнев — гнев, черневший и сгущавшийся у меня внутри. И я знал — со временем, рано или поздно, гнев этот пожрет меня. Уже в тот момент я чувствовал: он наполовину завершил свою трапезу и скоро примется за то, что осталось.
Глава 24
ЧТО БЫВАЕТ, ЕСЛИ ДО ПРЕДЕЛА НАТЯНУТЬ СТРУНУ
Работая в библиотеке через несколько дней после разрыва между моей матерью и преподобным Молоканом, я вдруг поняла, что Джейкоб Франклин Темпл почти никогда не писал о женщинах. Вернее, выписал несколько картонных образов дам, чья единственная роль состояла в том, чтобы оттенять врожденное благородство своих мужчин. Его индейские охотники были все, как один, благородными молчаливыми героями, его моряки тоже все, как один, благородные, только еще и пели постоянно, благородные господа — в высшей степени благородны и утонченны, а его лучший персонаж Натти Бампо был просто благороден, и все тут. Даже его длинноствольное ружье было не простым, а исключительно la longue carabine — благородным оружием.
К литературным трудам моего предка я не прикасалась с того самого лета, когда в раннем подростковом возрасте меня однажды прошибла джейкобо-франклино-темпломания, и меня тогда распирало от жуткой гордости, что я родственница великого писателя. Помнится, я любила посидеть с какой-нибудь из его книг на берегу озера у нас на заднем дворе, в гигантском разломе старой ивы, в которую много-много лет назад угодила молния. Я просиживала там до самого обеда, читала в те времена, конечно, ради сюжета, и проглотила четыре книги подряд, потому что Темпл если что и умел делать как писатель, так это лихо закручивать сюжет.
Но сейчас, в попытке перелопатить все его творчество, я интересовалась не сюжетом, а чем-нибудь, что помогло бы составить представление о самом писателе. Хэйзел Помрой, помогая мне найти что-нибудь исключительное, уже начинала клевать носом. Питер Лейдер заботливо растирал мне плечи, отчего они только еще больше сковывались и поднимались чуть ли не к самым ушам.
И вот что я выяснила.
Как и я, Джейкоб Франклин Темпл был циник. В «Записках из американской жилетки» у него сказано, что «равенство в социальном смысле можно разделить на два типа — равенство условий и равенство прав. Равенство условий несовместимо с цивилизацией и может существовать только в обществе, которое лишь на самую малость отодвинулось от первобытного состояния. На практике такое равенство может означать лишь всеобщую нищету».
В отличие от меня он страдал излишней стыдливостью. Взять, к примеру, его «И наконец-то снова дома», где он пишет о своих поездках за границу и выражается так: «Женщины имеют отвратительную привычку закапывать себе в глаза белладонну, дабы те сверкали как бриллианты, коими унизаны их пальцы, да еще разрисовывать себе щеки и губы румянами, дабы подстегнуть в себе похотливые мысли, да обнажать пышные белые груди, тем самым выставляя свою сладострастную сущность на всеобщее обозрение и на потребу обществу».
Он совершенно иным, нежели я, образом тоже имел глобальную проблему отношений с отцом. В его романе «Рот Люцифера» главный герой Корнелий (Корни) Ледж, непутевый юный бездарь, лишенный милости богатого отца, отписавшего все свое состояние его брату, отправляется из Олбани в далекий городок Рот Люцифера, получивший название благодаря двум озерам, своим расположением и формой напоминавшим губы — по преданию губы Люцифера, отпечатавшиеся на земной поверхности, когда, сброшенный с небес, тот упал на землю. Там Корни заново учится жить и постепенно становится богатым и могущественным человеком. Он возвращается в Олбани, чтобы показать отцу, чего добился и кем стал, и старик, узнав ставшего знаменитым сына, умирает, подавившись куском баранины.
А вот о женщинах я у него не узнала ничего. Ни в одной книге ни одна не изменяет мужу. Ни разу нигде не упомянуто о любовнице. В мире, созданном пером Джейкоба Франклина Темпла, женщины все невинны и непорочны, а некоторые целомудренны и отважны одновременно.
