– Может статься, есть время для Бога и Богини, и есть время для человека из плоти и крови, – промолвила она.
– Прошлой ночью я тебя испугался, – признался он. – Я думал, ты – Богиня, огромная, как мир… а ты такая маленькая и хрупкая! – Он вдруг изумленно заморгал. – Да ты же говоришь на моем языке… я и не заметил… значит, ты не из этого племени?
– Я – жрица со Священного острова.
– Жрица – значит, женщина, – промолвил он, ласково поглаживая ее груди, что под прикосновениями его пальцев вдруг пробудились к жизни и жажде.
– Как думаешь, Богиня рассердится на меня за то, что женщина мне нравится больше?
Моргейна рассмеялась.
– Богиня мудра, ей ли не знать мужчин?
– А как насчет ее жрицы?
Моргейна внезапно смутилась.
– Нет… до того я вообще не знала мужчины, – промолвила она, – да и теперь то была не я, а Богиня…
В полумраке он притянул ее ближе.
– Раз уж Бог и Богиня изведали наслаждение, не должно ли мужчине и женщине получить свое? – Ласки его становились все более дерзкими, Моргейна заставила его лечь рядом.
– То более чем уместно, – заверила она.
На сей раз, в полном сознании происходящего, она сполна изведала все, как есть, чувствуя, как он ласков и мягок и в то же время тверд, как сильны эти молодые руки и что за удивительная нежность скрывается за его дерзким натиском. Моргейна рассмеялась, радуясь нежданному наслаждению, открываясь ему навстречу всем своим существом, переживая его удовольствие как свое. В жизни своей она не была так счастлива. Изнуренные, лежали они, не размыкая объятий, лаская друг друга в сладостной истоме.
Постепенно светало. Наконец юноша вздохнул.
– Скоро за мной придут, – промолвил он, – ведь на этом все не кончится: меня куда-то там отведут, дадут мне меч и много чего другого. – Он сел и улыбнулся ей. – А мне страх как хочется вымыться, надеть одежду, подобающую человеку цивилизованному, и избавиться от всей этой крови и синей краски… как все проходит! Вчера ночью я даже не заметил, что весь в крови – гляди, на тебе тоже оленья кровь, там, где я тебя касался…
– Думаю, когда придут за мной, меня вымоют и дадут мне свежую одежду, – отозвалась она, – да и тебя в проточной воде искупают.
Он вздохнул – и во вздохе этом послышалась легкая мальчишеская грусть. Его голос, этот неустойчивый баритон, как раз ломался; ну, как он может быть настолько юн, этот молодой великан, что сразился с Королем-Оленем и убил его кремневым ножом?
– Не думаю, что мне суждено тебя снова увидеть, – промолвил он, – ведь ты – жрица и посвятила себя Богине. Но я вот что хочу сказать тебе… – Он наклонился и поцеловал ее между грудей. – Ты для меня – самая первая. И неважно, сколько еще женщин у меня будет, всю свою жизнь я стану вспоминать тебя, и любить, и благословлять всем сердцем. Обещаю тебе это.
На щеках у него блестели слезы. Моргейна потянулась за одеждой и ласково утерла ему лицо, привлекла его голову к себе на грудь и принялась убаюкивать. И дыхание у юноши перехватило.
– Твой голос, – прошептал он, – и то, что ты сейчас сделала… почему мне мерещится, будто я тебя знаю? Потому ли, что ты – Богиня, а в ней все женщины – едины? Нет… – Он напрягся, приподнялся, обнял ее лицо ладонями. В светлеющих сумерках она видела, как мальчишеские черты обретают силу и четкость, превращаясь в лицо взрослого мужа. Она лишь начинала смутно подозревать, отчего юноша кажется ей настолько знакомым, как он хрипло вскрикнул:
– Моргейна! Ты – Моргейна! Моргейна, сестра моя! Ох, Господи, Дева Мария, что мы содеяли?
Моргейна медленно закрыла лицо руками.
– Брат мой, – прошептала она. – Ах, Богиня! Брат! Гвидион…
– Артур, – глухо поправил он.
Моргейна судорожно обняла его, а в следующее мгновение он зарыдал, по-прежнему прижимаясь к ней.
– Неудивительно, что мне казалось, будто я знаю тебя от сотворения мира, – в слезах твердил он. – Я всегда любил тебя, и это… ах, Господи, что мы наделали…
– Не плачь, – беспомощно проговорила она, – не плачь. Мы – в руках той, что привела нас сюда. Это все неважно. Здесь мы не брат с сестрой, перед лицом Богини мы – мужчина и женщина, не более того.
«А я тебя так и не узнала. Брат мой, мой маленький, малыш, что льнул к моей груди, точно новорожденный. Моргейна, Моргейна, я велела тебе позаботиться о малыше, бросила она, уходя, и скрылась, а он плакал на моей груди, пока не уснул. А я ничего не знала».
– Это ничего, – повторила Моргейна, укачивая его в объятиях. – Не плачь, брат мой, любимый мой, маленький мой, не плачь, все хорошо.
Она утешала брата, а сама терзалась отчаянием.
«Почему ты так поступила с нами? Великая Матерь, Госпожа, почему?»
Моргейна сама не знала, взывает ли к Богине или, может статься, к Вивиане.
Глава 16
На протяжении всего долгого пути до Авалона Моргейна лежала в носилках, не вставая, голова у нее раскалывалась, а в мыслях снова и снова бился вопрос: «Почему!» После трех дней воздержания от пищи и долгого дня обряда она была совершенно измучена. Она смутно сознавала, что ночной пир и любовные ласки предназначались для того, чтобы высвободить эту силу, и так бы все и случилось, и она вполне пришла бы в себя, если бы не утреннее потрясение.
Моргейна достаточно себя знала, чтобы понимать: как только потрясение и усталость схлынут, придет ярость, и ей хотелось добраться до Вивианы раньше, чем ярость вырвется наружу, пока она в состоянии изобразить подобие спокойствия.
На сей раз они предпочли путь через Озеро, и Моргейне позволили, по ее настоятельной просьбе, часть пути пройти пешком, ведь она уже не была ритуально ограждаемой Девой обряда, она – всего лишь жрица из окружения Владычицы Озера. Когда ладья двинулась через Озеро, ее попросили призвать туманы, чтобы создать врата к Авалону, Моргейна встала, даже не задумываясь, настолько привыкла принимать это таинство как само собою разумеющееся, как неотъемлемую часть своей жизни.
Однако же, воздев руки, она вдруг похолодела на миг, во власти сомнения. Внутри ее произошла перемена столь значимая, остались ли у нее силы для создания врат? Во власти мятежного возмущения Моргейна на мгновение заколебалась, и гребцы глянули на нее с вежливым сочувствием. Она ощутила на себе их пронзительные, острые взгляды и почувствовала, что сквозь землю готова провалиться от стыда, как если бы все то, что произошло с ней накануне ночью, начертано на ее лице буквами похоти. Над Озером поплыл тихий церковный звон, и внезапно Моргейна вновь перенеслась в далекое детство: она слушала, как отец Колумба проникновенно говорит о целомудрии как о лучшем способе приблизиться к святости Марии, Божьей Матери, что чудом родила своего Сына, ни на миг не запятнав себя мирским грехом. Даже в ту пору Моргейна подумала про себя: «Что за чушь несусветная, как может женщина родить ребенка, не зная мужчины?» Но при священном звуке колоколов что-то внутри ее словно умерло, рассыпалось в прах, сжалось в комочек, и по лицу потоком хлынули слезы.
– Леди, ты больна?
Моргейна покачала головой.
– Нет, – твердо проговорила она, – на мгновение мне сделалось дурно. – Она набрала в грудь побольше воздуха. Артура в ладье нет, – конечно же, нет, Мерлин повел его Сокрытым путем. «Богиня едина, – Дева Мария, Великая Мать, Охотница… и я причастна к Ее величию». Моргейна сделала ограждающий жест и вновь воздела руки, мгновенно задернув завесу тумана, сквозь которую ладья попадет на Авалон.
Вечерело, но, несмотря на голод и усталость, Моргейна направилась прямиком к обители Владычицы. Но у дверей путь ей преградила жрица.
– Сейчас Владычица никого не примет.
– Чушь, – бросила Моргейна, чувствуя, как сквозь милосердное оцепенение пробивается гнев, и надеясь, что заслон выстоит до тех пор, пока она не объяснится с Вивианой. – Я – ее родственница, спроси, могу ли я войти.
Жрица ушла, но тут же вернулась со словами:
– Владычица сказала: «Пусть Моргейна немедленно возвращается в Дом дев, в должный срок я с ней поговорю».
В ослеплении яростью Моргейна уже была готова оттолкнуть прислужницу и ворваться в дом Вивианы. Но благоговейный страх удержал ее. Она понятия не имела, что за кара ждет жрицу, преступившую обет послушания, но сквозь бешенство и гнев пробился тихий, холодный голос разума, подсказывая: лучше бы выяснить это как-нибудь иначе. Моргейна вдохнула поглубже, лицо ее приняло выражение, подобающее жрице, покорно поклонилась и ушла. Слезы, что ей удалось сдержать при звуке церковных колоколов на Озере, вновь защипали глаза, и на мгновение она устало пожалела, что не в силах дать им воли. Наконец-то она одна в Доме дев, в своей тихой комнатке, где можно выплакаться всласть, да только слезы упрямо не текут, остались лишь смятение, боль и гнев, выхода которому нет. Ощущение было такое, словно и тело ее, и душа стянулись в один тугой узел боли.
