— Пропустили мы здесь, в конце, фамилию нашего басурманина. Гляди — «Ивана Лазаревича крестьянин…»
— Верно, — удивился Данила. — Да ты, я смотрю, грамоте обучился!
— Удинцев научил… Писать не умею…
Данила быстро приписал сверху: «Лазарева», подал бумагу Екиму. Все встали, Моисей поднялся тоже, притиснул Екима к впалой груди. На прощанье побратимы троекратно расцеловались. Надежда, что новый император по-иному примет их слова, разрешит выехать на Урал и заняться разработкою горючего камня, огоньком затеплилась в душе каждого. Даже стращанья Кузьмовны, что-де Павел Первый — великий сумасброд и рехнувшийся с ума, сгноит их всех, не поколебали. После гибели Василия Спиридонова надо идти на все, иначе, кто знает, не ждет ли и их столь же страшная судьба.
Поддерживая Моисея под руки, Еким, Кондратий, Тихон и Кузьмовна вышли на улицу. По небу бойко бежали серые, клубящиеся спереди тучи, завывал жалобно ветер. Всюду было пустынно. Только у соседнего дома крутился подгулявший человек, бессмысленно плевал в львиную морду, выпукло торчавшую на двери.
— Дай бог вам удачи, — сказала Кузьмовна.
Они стояли с Таисьей у Невы, глядели, как прыгает по разъярившимся волнам лодка. Тихон и Данила все махали шляпами, пока не исчезли из виду. Таисья повторила бабушкины слова и заторопилась к Моисею.
3
Император укрепился в Павловском дворце, велел окопать его рвом, остричь кусты ниже человеческого роста. На каждом мосточке и переходе, у каждых ворот и дверей стояли рослые гвардейцы. Император хорошо помнил, как умер его обожаемый отец.
— Император спит! — кричали протяжно часовые.
— Император спи-ит! — как эхо откликались алебардщики на перекрестках, у будок, солдаты на заставах.
— Император спи-ит! — отдавалось в порту.
— Император спит, — шепотом говорили целовальники, выворачивая карманы поздних питух.
Император спал, Россия дрожала от страха. А другая Россия копила гнев.
Еким Меркушев, прислушиваясь к ночным голосам, стоял на карауле у бокового, никому, пожалуй, ненужного входа. Сегодня он узнал, что император, в пику своей ненавистной матери, отменил указ о последнем наборе рекрутов и самолично решил принимать жалобы любого своего подданного. На позлащенном столбе был вывешен особый ящик для таких жалоб.
Надо было им воспользоваться, потому что, сколько бы ни простоял тут Еким, другой возможности нет. Еким долго колебался. Вот-вот его сменят, а до следующего караула неделя! Что будет с Моисеем! Смогут ли они рискнуть еще раз… Неужто так и погибнуть на чужбине? Господи благослови!
Рискуя навлечь на себя страшную кару, Еким крадучись покинул пост, подобрался к ящику. Бумага прошелестела в темноте, скользнула в отверстие. Озираясь, Еким вернулся, снова вытянулся по-уставному. Кажется, никто не заметил!
— Император спит, — негромко окликнул его соседний караульный.
— Император спит, — ответил Еким.
А мысли его были далеко от этих грузных каменных стен. Припоминались тоскующие глаза Марьи, скрипучий обоз, уходящий и уходящий в белые снега, струи Полуденного Кизела и бронзовый от загара Моисей, весело обливающий себя студеной водою…
Еким вздохнул, поправил ружье. Тяжелая косица больно натягивала затылок, ворот мундира резал шею. Гвардеец прислонился к холодной стене.
Застучали четкие шаги приближающейся смены. Сейчас он так же, вытягивая в коленях ноги, промарширует до казармы, постарается уснуть, чтобы скорее наступило завтра.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Император проснулся, понюхал сморщенным носом воздух, вскочил с постели, по-солдатски жесткой, начал приседать. Он приседал то на одну, то на другую ногу, хватал воздух треугольным ртом. Потом быстро оделся, рассмеялся, припомнив вчерашнее. Вчера все дворцовые фрейлины сожгли при барабанном бое в печах екатерининские шелка да парчу, вырядились в аркадских пастушек. Придворный пиит и статский советник Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий весьма угодил императору, сочинив премилые куплеты по сему поводу. Пиит был мал ростом, толстобрюх и тонконог, славился амурными похождениями. Павел не любил людей атлетического сложения, помня Орловых, и благоволил к пииту. Нелединский-Мелецкий этим пользовался, он знал государя своего, как музыкант знает свой инструмент, угадывал вперед, какой звук отзовется на прикосновение.
Куплеты лежали на малахитовом столике рядом с дамской подвязкой. Император снова хихикнул, дернул шнурок колокольчика. Вошел изящный женоподобный унтер-офицер с принадлежностями для бритья, руки его приметно дрожали. Павел строго глянул, сел в кресло, поставил торчком сухие ноги. Унтер-офицер затрясся, бритва заходила в его руках.
— Иван! — закричал император гневно.
Появился Кутаисов в мундире, с андреевской лентою через грудь, поклонился.
— Иван, прогони этого… Брей ты!
Кутаисов снял через голову ленту, засучил рукава мундира, вздохнул и принялся за свое привычное былое ремесло. Затем собрав кисточки, тазик с шапкою мыла и бритву, снова надел ленту.
Император велел ему позвать Аракчеева, отер салфеткою густо припудренное лицо, потянулся. В дверях появилось серое, будто вытесанное из камня, лицо петербургского коменданта. Он низко поклонился, подал Павлу бумагу.
— Жалоба, государь.
— Уже? — Павел удовлетворенно нюхнул воздух, развернул бумагу, быстро пробежал ее. — Казну обманывать? — вскипел он внезапным гневом. — Дать бумаге ход. Лазарева — ко мне… Я говорил, что ему верить нельзя.
Император забегал по комнате, сбросил со столика куплеты и подвязку. Аракчеев привычно наклонился, подобрал, сунул в карман, не шевельнув лицом.
— Сыскать этого рудознатца! — крикнул Павел, так же внезапно остыл, заговорил о другом. — Узнай, принял ли он присягу… Всех в России приведу к присяге… Да, вели семейство актера Волкова лишить пенсии, что пожаловала майне муттер.
Аракчеев откланялся, унося бумагу. Он предугадывал, что пресловутый ящик скоро наполнится бумагами ругательскими и придется его снять, верил, что Павел на время забудет об этом доношении, но только на время. Как-нибудь, при случае, можно за него поплатиться: император вспомнит «доверие к нему народа». Поэтому генерал решил на всякий случай переслать бумагу в Берг-коллегию — пускай там разбираются! — и вызвать статского советника Лазарева, который, судя по сообщениям, уже спешил с Урала в Санкт-Петербург.
Павел снова остался один. В его маленькой голове все еще никак не укладывалось, что он по воле божьей в мгновение ока превратился из опального игрателя в самодержца всей огромной и тайной земли по прозванию Россия, с которой никак не могла по-настоящему управиться его мать. Да и он не представлял, что это такое — Россия…
Он прошелся по спальне, принимая перед зеркалом разные величественные позы, и зеркало послушно лгало ему, потому что даже стекло, покрытое снизу ртутью, должно покоряться императору. Павел знал — оно лжет. Но это не повлияло на его настроение. Вовремя получила Екатерина убийственное для нее известие, что Густав Шведский отказался от брака с ее внучкой, куда как вовремя! Не женскими путями сводни пойдет Павел на перемирие! Император усмехнулся, толкнул сапогом дверь.
Часовые стояли недвижимо, как монументы. Павел не воспринимал этих гигантов как людей, а посему обратил на них не больше внимания, чем на кресла, столики и пуфы, мимо которых пробегал. Хорошенькая, в золотистых кудельках фрайляйн склонилась почтительно, император липкими пальцами взял ее украшенное мушками личико за подбородок, пошарил за корсажем, милостиво разрешил идти. Из другой двери, по-воробьиному попрыгивая, выпорхнул Нелединский-Мелецкий, поцелуйно сложил губки:
— Ваше императорское величество, воцарение ваше знаменуется вспыхнувшей любовью всенародной.
— О чем это ты? — покрутил рукою император.
— О доношении уральских рудознатцев.
— Займись-ка им тоже и мне докладывай, — сказал Павел, так и не вспомнив на сей раз, о чем идет речь.
Он прошел в кабинет, осмотрел все углы и уселся за стол, выпятив петушиную грудь. Военный губернатор Санкт-Петербурга граф Пален вытянулся на пороге:
— Государь, в Орловской губернии взбунтовались крестьяне Апраксина и Голицыной, числом в двадцать тысяч душ. Присягнув вашему императорскому величеству на верноподданничество, почли они себя изъятыми из владения помещичьего. У крестьян свои укрепления и пушки…
Лицо Павла приняло зеленый оттенок. Он задохнулся, смахнул со стола приборы и пронзительно, словно скребнув иглой по стеклу, закричал:
— Потопить в крови!.. Волю покажу!.. Лично буду участвовать в подавлении!
Пален щелкнул каблуками, пожав плечами, вышел. Павел заметался по кабинету. Дворец замер. В такие минуты никто не решался попасть императору на глаза.
