И все же полностью взять обратный курс было уже невозможно. Начиная с 1905 г. правительство было вынуждено мириться с влиянием общественного мнения. Вопреки попыткам властей установить цензуру в прессе она становилась все более и более откровенной в своих публикациях. Депутаты в Думе могли спокойно выражать свое мнение, не опасаясь последующего преследования. Политические партии были все еще слабы и не имели глубоких корней в русском обществе, но, если бы у них было на это время, они могли бы превратиться в мощные политические силы. Конечно, по новой конституции царь по-прежнему назывался верховным самодержавным правителем, контролировал внешнюю политику страны, армию и церковь. Министров мог назначать и смещать только царь, обладавший к тому же правом вето в отношении любого закона и имевший полномочия распускать Думу и даже объявлять военное положение. И все же сам факт существования подобного документа подразумевал, что и у власти императора были свои пределы. Пусть даже Дума и была пустой говорильней с неопределенной компетенцией, но у нее было право вызывать министров для отчета и выделять деньги на нужды армии и флота – хотя она и не могла отвергнуть военный бюджет, составленный правительством.
Николаю также пришлось согласиться на восстановление Совета министров, который должен был координировать и направлять политику правительства и председатель которого становился как бы связующим звеном между прочими министрами и царем. Первый глава этого органа, Витте, счел свое положение непереносимым, поскольку император все равно в любой момент мог вызвать к себе любого министра и распоряжаться «через голову» председателя. Преемником Витте стал Петр Столыпин, продержавшийся на своем посту до 1911 г. – отчасти из-за доверия, которое к нему поначалу испытывал царь, а отчасти потому, что после событий 1905 г. Николай во многом отстранился от решения текущих вопросов. Царь, как и многие другие представители российской верхушки, уважал Столыпина еще и за его личную отвагу. В 1906 г. террористы взорвали его дачу под Петербургом; десятки людей были убиты и ранены, а двое детей министра серьезно пострадали – но сам Столыпин проявил большую силу духа и самообладание[482].
Председатель Совета министров держался прямо, был высок, несколько мрачен, держался сухо и корректно. Почти на каждого из тех, кого встречал, Столыпин производил сильное впечатление. Он был столь же талантлив и энергичен, как и Витте, и точно так же посвятил себя проведению в стране прогрессивных реформ. Как и его предшественник, Столыпин был авторитарен по характеру и самым решительным образом настроен на подавление революционного движения. Однако он понял, что правительству придется работать по крайней мере с некоторыми из формировавшихся в России новых политических сил, – именно поэтому он с некоторым успехом пытался создать в Думе консервативную коалицию. Желая подорвать влияние революционной пропаганды на селе, он провел реформы, позволившие крестьянам владеть землей помимо общины. Однако через какое-то время Николай вернулся к привычному сценарию поведения с подчиненными и стал завидовать влиянию своего премьер-министра. Британский дипломат сообщал, что к 1911 г. Столыпин был подавлен и ощущал неустойчивость своего положения. В сентябре его судьба была решена, но не отставкой, а куда более ужасным и окончательным образом – террорист, который, по всей видимости, заодно был и полицейским агентом, подошел к нему в киевском городском театре и выстрелил в упор. Будучи смертельно ранен, Столыпин, как утверждают, сказал: «Мне конец» – или, согласно более драматической версии: «Счастлив умереть за царя»[483]. Четыре дня спустя он скончался. Столыпин, вероятно, проявил бы осторожность и умеренность, доживи он до начала мирового кризиса в 1914 г. Если бы его удалось спасти, то страна в решающий момент могла бы иметь более твердое руководство.
В претензиях России на роль европейской державы всегда содержался некий элемент блефа. В 1876 г. министр иностранных дел Александра II признавал: «Мы великая, но бессильная страна. Это чистая правда, и нет ничего полезнее, чем понимать это. Да, можно обрядить истину в красивые одежды, но важно самому никогда не забывать о ней»[484]. Иногда Россия рядилась в эти одежды настолько успешно, что эффект оказывался просто потрясающим – например, когда она сокрушила Наполеона и царь Александр I закончил свой заграничный поход в Париже. Или когда русские войска помогли монархии Габсбургов пережить революционные волнения 1848–1849 гг. России приходилось порой терпеть и поражения – как в Крымскую войну в середине XIX в. или в войну с Японией. Столыпину было отлично известно, как слаба внутри и снаружи стала Россия после этой последней неудачи. Понимал он и связь между внутренними проблемами и внешней беспомощностью государства. Вскоре после своего назначения на пост главы правительства он прямо заявил: «Положение внутри страны не позволяет нам вести агрессивную внешнюю политику»[485]. В отличие от своих преемников он решительно избегал любых провокационных шагов на мировой арене. Любой провал в заграничных делах, скорее всего, вызвал бы новые потрясения дома. С другой стороны, если проявить слабость, то это может подтолкнуть другие державы воспользоваться ей во вред России.
Фундаментальные трудности внешней политики России проистекали из ее географического положения. Естественных препятствий возможному вторжению было немного, и в течение всей своей истории Россия подвергалась нашествиям со стороны монголов (которых русские называют татарами), шведов, пруссаков и французов – а в XX в. ее ожидали два еще более ужасных вторжения со стороны Германии.
Татары господствовали над основной территорией России порядка 250 лет, однако они, по словам Пушкина, в отличие от мавров в Испании, «завоевав Россию, не дали ей ни алгебры, ни Аристотеля»[486]. Такая уязвимость оставила стране другое наследие – возникшее в итоге централизованное авторитарное правительство. В первой русской летописи, относящейся к началу XII в., описывается, как жители Руси приглашали к себе потенциального правителя: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами»[487]. Недавно президент Путин сходным образом подчеркнул роль Сталина, указав, что он и созданный им режим были необходимы для защиты страны от врага.
Кроме того, стремясь обеспечить себе безопасность на будущее, Россия начала расширять свои границы. К концу XVIII в. она поглотила Прибалтику и свою долю разделенной Польши, а вскоре включила в свой состав и Финляндию. Хотя в дальнейшем Россия все больше обращала свои взоры на восток, она считала себя европейской державой – в конце концов, Европа рассматривалась тогда как средоточие не только могущества, но и мировой цивилизации.
По сравнению с прочими европейскими странами Россия всегда была велика, но к XIX столетию она выросла настолько, что стала крупнейшей страной мира. Русские первопроходцы и воины (и двигавшиеся вслед за ними дипломаты и чиновники) увеличивали территорию страны к югу и востоку – в сторону Черного и Каспийского морей, Средней Азии, Сибири и далее на тысячи миль – к Тихому океану. Все прочие европейские страны вместе с США комфортно поместились бы в одной только азиатской части России, и при этом все равно осталось бы много незанятой земли. Американский путешественник и писатель Джордж Кеннан (дальний родственник своего тезки, составившего телеграмму о положении в СССР) пытался передать огромные размеры России в следующих словах: «Если бы некий географ взялся за составление атласа мира и попытался бы изобразить Сибирь в том же масштабе, который атлас Стилера использует для Англии, то для «сибирской» страницы ему потребовался бы лист бумаги почти двадцати футов шириной»[488].
Собственно империя принесла стране престиж и потенциальные возможности в плане освоения природных ресурсов и богатств. Однако она также добавила России проблем – ее население рассредоточилось на еще большем пространстве и включило в себя немалое количество инородцев: мусульман Средней Азии, корейцев, монголов и китайцев Дальнего Востока. Новые границы означали появление новых и потенциально враждебных соседей: на востоке это были Китай и Япония, а в Туркестане – Британская империя. На Кавказе протянулась граница с Персией (нынешний Иран), куда англичане тоже пытались проникнуть. Наконец, вокруг Черного моря тянулись владения Османской империи, угасающей, но пользующейся поддержкой европейских держав. Кроме того, хотя в тот период морская мощь приобретала все большее значение для богатства и влияния государств, Россия располагала лишь небольшим количеством незамерзающих портов. При этом судоходные маршруты Балтики и Черного моря пролегали через узкие проливы, которые могли оказаться перекрыты во время войны, а новый тихоокеанский порт Владивосток отстоял от центральных районов страны на тысячи миль и был связан с ними лишь ниточкой железной дороги. Поскольку Россия становилась все более крупным экспортером, особенно продовольствия, то проход из Черного моря в Средиземное (через Босфор, Мраморное море и Дарданеллы – все это вместе тогда называли просто «проливами») приобретал решающее значение. К 1914 г. 37 % всего российского экспорта и 75 % экспорта российского зерна должны были по пути на мировые рынки миновать Константинополь[489]. Сергей Сазонов, который был тогда министром иностранных дел, считал, что если бы этот путь оказался перекрыт – например, Германией, – то для России это стало бы «смертным приговором»[490]. С точки зрения России поиск безопасных незамерзающих портов был делом первостепенной важности, но еще в 1900 г. Куропаткин предупреждал царя, что такая политика сопряжена с большим риском: «Как бы ни были оправданны наши попытки завладеть проливами Черного моря и добиться выхода к Индийскому и Тихому океанам, любая деятельность в этом направлении так глубоко затронет интересы практически всех держав мира, что мы должны быть готовы к борьбе с коалицией из Великобритании, Австро-Венгрии, Германии, Турции, Японии и Китая»[491]. Среди всех потенциальных противников России самым непосредственно угрожающим казалась все же мировая империя – Великобритания.
