Мирович ответил самоуверенно и веско:
— Ничем иным так не возбудишь, взволнуешь и взбаламутишь народ, как возбудив в нём жадность, ревность к его народным деньгам и зависть… Сии двадцать пять миллионов ему такого жара придадут, что только держись. Я знаю, чем взять народ. Слушай дальше: «И сверх того она через свои природные слабости хотела взять в мужья подданного своего Григория Орлова…»
— Сказывают, Василий Яковлевич, в аккурат наоборот. Он-то будто и хотел того, да она не пожелала.
— Пускай и так, нам-то что до этого?.. Нам надо растравить ненавистью народ, а для этого пустить всё, что годится. Итак: «…Григория Орлова… с тем, чтобы уже из злонамеренного и вредного отечеству похода и невозвращатся, за что она пред его страшным судом неоправдаетца…» Чуешь?.. Как только Государыня уйдёт в Лифляндскую землю, мы и приступим к свершению задуманного… Тогда мы можем с войском и не пустить её обратно. Я и указ составил от государынина имени офицеру, находящемуся в карауле в Шлиссельбургской крепости, чтобы взять под арест коменданта Бередникова и привесть его вместе с Императором Иоанном Антоновичем в правительствующий Сенат… Видишь — всё у меня обмозговано и продумано. Только исполнить.
— Ты же говорил, что в красном плаще и в Выборгский артиллерийский лагерь?
— Да, точно… Можно и в красном плаще. Там будет видно, куда его везти. Как всё дело обернётся… В успехе я не сомневаюсь. Вот ещё письмо от нас двоих Иоанну Антоновичу… Подписывай. Я и вирши, подходящие к случаю, составил… Ломоносову не уступит.
— Да… Ума палата… Я в тебя верю, Василий Яковлевич… Не верил бы — никогда на такое дело не покусился бы…
— Верь, милый мой… Выйдет… Как солома загорится и полыхать пойдёт… Я в народ верю… Орловых и Паниных казним на потеху народу. Народ это любит. Нам, только нам двоим Император всем будет обязан. Фортуна, братец… Фортуну за чуб ухватим.
— Солдатство, солдатство надо к сему склонить.
— Допрежь времени не нужно. Разговора лишнего не вышло бы. Пока мы двое, ты да я… Всё подготовим, а солдатам скажем тогда, когда всё будет готово. Скажем: вот ваш Император, ему повинуйтесь…
— В красном плаще!.. Непременно в красном плаще!..
— Да, пожалуй… В красном плаще… Народ дурак, а дурак, люди сказывают, красному рад…
Долго ещё сидели они при одинокой свече в тёплую апрельскую ночь, отделывая манифест и перебеляя его на лист плотной, шероховатой голубой бумаги.
XVI
В мае поручик Ушаков был послан в Смоленск для отвоза денег князю Михаилу Волконскому и в реке Шелони волею Божией утонул. Мирович остался один. От своего плана он не отступил. Он переписал письмо на одно своё имя, ещё раз перебелил манифест и нетерпеливо ожидал очереди в караул Шлиссельбургской крепости. По «Ведомостям» он следил за Императрицей.
Двадцатого июня Государыня с небольшой свитой отправилась в «вояж» в Лифляндию. Если действовать, то надо было действовать сейчас же, пока Государыни не было в Петербурге. Мирович побывал в полковом штабе и напросился на караул.
В субботу, третьего июля, Мирович с ротою Смоленского полка вступил в караулы Шлиссельбургской крепости. Очередные караулы от полков становились на несколько дней. Они занимали посты у Проломных ворот, у пристани с лодками, у артиллерийский складов и порохового погреба, у квартиры коменданта, у церкви; во внутреннем же дворе, где помещался таинственный арестант, караул держала своя особая гарнизонная команда, бывшая в полном ведении капитана Власьева.
В воскресенье в крепостной церкви была обедня, на которой был и Мирович. Комендант после службы пригласил Мировича к себе на обед. К обеду были и посторонние гости. Из-за реки, с форштадта, приехал капитан Загряжский, да из Петербурга подпоручик, грузинский князь Чефаридзе, регистратор Бессонов и купец Шелудяков.
Летний день, парной и душный, был прекрасен, клонило к лени и спокойным мирным разговорам. Хозяин был радушен. Он угощал гостей пирогом с вязигой и сигом, и разговор пошёл о рыбной ловле.
Мирович как на иголках сидел. Ему казалось, что здесь не могло быть иных разговоров, как о безымянном колоднике, который вот он — всего в нескольких шагах от них сколько уже лет томится без вины в тюрьме. С крыльца дома коменданта была видна казарма, где помещался колодник. Мирович твёрдо решился в это дежурство привести в исполнение свой дерзновенный план и для этого привёз с собой манифест и другие заготовленные бумаги. Он ни о чём другом не мог думать, ему казалось, что и другие так или иначе должны заговорить о колоднике и вот тогда он и попробует склонить их на свою сторону и сделать их своими сообщниками. Мирович бледнел, скрипел зубами, мучительно сжимал скулы и всё ожидал удобного случая, чтобы заговорить о том, что так его мучило.
Все говорили о рыбах.
Полный, краснощёкий комендант, в кафтане нараспашку, без парика, шлёпая пухлыми, по-воскресному чисто выбритыми губами, рассказывал со вкусом, какие лососи раньше лавливались в Ладожском озере.
— Мой отец говорил, будто при Петре однова поймали лосося немного разве поменьше, как поручик будет.
— Вот это так лосось!.. Корова, не лосось, — сказал Шелудяков, — поди, не всякая сеть и выдержит.
— Ныне таких что-то не видно. В аршин, редко в полтора.
— Хорошая рыба… Вкусная… И ловить её интересно.
— Сиг тоже, раньше бывало, как пойдёт, ну, чисто стадами. А корюшка — сеть вынуть — серебро да и только. Красота…
— Ежели жареную, в сухарях, с лучком… Ар-р-ромат…
Чай пить пошли на вольный воздух. Солнце перевалило за полдень, длинные тени потянулись от домов и крепостных стен. Стол и скамьи вынесли на галерею, откуда виден был маленький двор и в нём узкая дверь и крутые каменные ступени. Около двери стоял часовой гарнизонной команды. Там и был безымянный колодник. Уселись за длинный стол, гарнизонный солдат в белом камзоле принёс шипящий самовар, подал баранки и клубничное варенье. Комендант, прищурив пухлые, в красных веках глаза, смотрел на таинственную дверь. У Мировича сердце прыгало от волнения, вот-вот он скажет что-нибудь о колоднике, и начнётся волнующий разговор, и будут сказаны слова участия, сожаления, желания помочь, восстановить правду на земле.
Комендант пошлёпал беззвучно губами, сам заварил чай и заговорил сытым, приятным, медлительным голосом:
— В бытность мою на службе на Волге очень пристрастился я чаи распивать. По мне, лучше всякого мёда или сбитня… Вот, судари, покушайте клубничного вареньица, мне попадья наварила. Я тут на эскарпах солдатишкам на забаву огороды насадил, так клубничка у меня в нонешнем году такая хорошая уродилась, ни у кого такой нет.
— У вас, чаю, по лесам и гриба много, — сказал Бессонов.
— Гри-и-иба?.. И, братец… Мало сказать — много — уйма!.. Вот, пожалуй, недельки через две — в сосняках гарькушки, сыроежки пойдут — кустами… А в августе в осинник поведу, там подосинники — шляпки, как кирпич, ножка крепенькая, в чёрных волосах…
— Ежели в сметане… Ар-р-ромат, — сладостно прошептал Шелудяков.
Все смотрели на двери с часовым и точно нарочно не видели их. Один Мирович их видел, бесился и молчал.
После чая пошли промяться, погулять, взять хорошенько воздуха. Комендант хотел показать свои огороды.
— Мирович, — благодушно сказал он, — прикажи, братец, Проломные ворота отпереть, мы маленько по крепости пройдёмся.
Мирович пошёл вперёд. Комендант с Шелудяковым, Бессонов с Загряжским, за ними Чефаридзе шли по узкой деревянной галерее и спускались по лестнице к крепостным воротам. Все были в расстёгнутых кафтанах, шли вразвалку, останавливались, размахивали руками. В душном воздухе мягко звучали их голоса. Мирович пропускал их в ворота.
— Боровик, — говорил басом комендант, — боровик по лесам низкий, широкий, шляпка в морщинках, как во мху или в траве укроется — его и не приметишь… Под сухим-то листом шляпка в морщинках — чистая тебе старинная бронза…
— Ар-р-ромат, — вздохнул Шелудяков. — В Питер на Сенной торг, поди, много отсюда гриба везут.
— Коробами, на лодках… по каналам тоже… Мохом укроют и везут… Из Новгородской округи тоже… Там гри-иба-а!
— Государыня, сказывают, до грибов охоча.
— Нонешняя не так, покойница, та точно понимала прелесть…
— Ар-р-ромат!..
Мирович пошёл рядом с Чефаридзе.
— Эка у вас, душа мой, какой благодать, — сказал Чефаридзев. — Жарко, а совсем не душно. Озеро — скажи пожалуйста — чистое море… А голубизна!.. Воздух!.. Це-це!
— В казематах дышать нечем, — строго сказал Мирович.
— А что, скажи пожалуйста, разве много узников у вас?..
— Чай, сам знаешь, — сказал Мирович и придал своему лицу мрачное и таинственное выражение.
