— Ребенком я являюсь еще в меньшей степени, нежели героем анекдота.
— Ну хорошо, вы не смешны и вы не ребенок — прошу прощения за некоторую неточность; просто вы какой-то ненастоящий, а вернее, не совсем естественный.
— Я знаю наверняка только то, что я недалекий провинциал, ибо теперь вовсе ничего не понимаю.
— Ну что ж! — Госпожа де Фаркли необычайно ловко продолжала кокетничать с бароном, так сказать, физически: в ход пошли соблазнительные изгибы тела, особые интонации голоса, изящно и вовремя снятая с прелестной ручки перчатка, чуть приподнятый кончик маски и полуоткрытые сладострастные губки, поигрывающие над девственно-чистыми зубами — в общем, тысячи и тысячи маленьких женских хитростей, позволяющих мужчине рассмотреть прелестницу в самом выгодном свете. — Ну что ж! — повторила Лора. — Поясню, что я имела в виду. Господин барон, вы человек порядочный в глубине души, и к вам я испытываю нешуточную благодарность: вас лично, в отличие от других, не ввело в заблуждение то, что случилось сегодня вечером. И потому-то я осмелюсь дать (ибо вы еще достаточно молоды) совет, который пойдет, надеюсь, во благо… Если только вы ему последуете. Так вот: вы не умеете ни признать, ни опровергнуть связь с женщиной, а меж тем именно в этом и состоит искусство любовных интриг. Я позволю себе взять ваше собственное поведение как пример: только что я говорила о двух дамах; держу пари, хотя я и не знаю всего, что было на самом деле, — вы обладали только одной из них; и что ж! Вы отделались одной банальной и ничего не значащей фразой и о первой, и о второй! Если ваши слова имеют какой-то смысл, если они хоть в какой-то мере правдивы, то вы оскорбили одну из них, поставив обеих на одну доску — и ту, что совершила ошибку, и ту, что ни в коей мере не виновна; если же эта фраза, как я уже сказала, банальна и ничего не значит, то вы опять-таки нанесли оскорбление женщине, что не поддалась на ваши притязания, поскольку не встали на защиту ее чести.
— А если ни одна из них ни в чем не виновата — что тогда? Что я должен был сказать?
— О! — живо откликнулась Лора. — Не будем изменять постановку вопроса! Я же предположила, что одна из них все-таки согрешила… В этом случае, вы считаете, ответили достойно?
— Да, сударыня. Ведь сдержанность — одна из самых больших добродетелей… в свете по меньшей мере.
— О! И именно с ее помощью можно обесчестить практически любую женщину. Все становится известно о подобных приключениях, все, до малейших деталей, сударь; когда нет никаких сомнений в любовной интрижке, а мужчина громогласно ее отрицает, то женщины испытывают к нему признательность, и совершенно напрасно. Вообразите, завтра их отношения изменятся, и, вполне возможно, мужчине припишут другую интрижку; и тогда, сами понимаете — поскольку в первый раз никто не поверил в его протесты, продиктованные той добродетелью, что вы называете сдержанностью, то никто не поверит и в том случае, когда эти протесты обоснованны.
— Но тогда, сударыня, — возразил Луицци, — получается, что в первом случае нужно говорить правду? — И, проникновенно заглядывая в глаза госпожи де Фаркли, барон добавил: — Думаю, в свете найдутся женщины, для которых такая теория таит в себе немало опасностей…
— Как знать, сударь, — ничуть не смутилась госпожа де Фаркли, — как знать, скольким женщинам стоит опасаться абсолютно точной истины? Сударь, один любовник — это как точка отсчета, как единица в жизни женщины; если найдется хотя бы один хлыщ, который похвастается тем, что на самом деле ему не принадлежало, то мнение общества смело прибавляет к этой единице нолик, считая в сумме десять. Можете быть уверены, сударь, что в арифметике старых волокит один настоящий любовник плюс один хвастун равняются десяти выдуманным.
Луицци, подумав, что госпожа де Фаркли защищает сама себя в довольно недвусмысленной форме, решил продолжить без особых околичностей:
— Вы, сударыня, конечно, представляете, куда может завести ваша система счисления; исходя из нее, второй хвастун, равный еще одному нулю, умножает молву о женщине еще в десять раз, а третий доводит количество предполагаемых любовников и вовсе до тысячи?
— По правде говоря, сударь, — продолжала госпожа де Фаркли, — я знаю женщин, которым ни разу, если уж вести точный подсчет, не посчастливилось отдаться тем, кому они принадлежали согласно светской болтовне; но я знаю и куда более безрадостные судьбы.
— Однако трудно в это поверить, — усомнился Луицци.
— Надеюсь доказать вам, что говорю правду. Есть женщина, которой приписывают связь со всеми подряд, а на самом деле она не имела ни одного любовника!
— Так уж и ни одного? — лукаво усмехнулся Луицци.
— Да, господин барон, ни одного, — твердо повторила Лора. — Даже вы и то…
Такой неожиданный переход порядочно смутил Луицци, и он ответил с некоторой неловкостью:
— Но я не столь высокого мнения о себе, сударыня…
— И совершенно напрасно, сударь; вы, может быть, единственный человек, ради которого можно было бы позволить клевете хоть разок превратиться в правду.
— И конечно, я имел глупость развеять эти благие намерения?
— Я не готова ответить вам сегодня, сударь; меня ждет отец, мне пора.
— Но когда-нибудь мы еще увидимся? — с надеждой в голосе спросил Луицци.
— Сегодня суббота; в понедельник в Опере состоится последний бал, и если вы соблаговолите прийти сюда в этот же час, то, может быть, я скажу вам что-нибудь более определенное… Если только мой разговор с отцом не заставит меня встретиться с вами раньше.
И госпожа де Фаркли удалилась, оставив Луицци в сильном замешательстве. Он обернулся и вдруг обнаружил, что компания малознакомых щеголей вовсю потешается над ним. В их числе оказался и господин де Марей, который заметил с плохо скрываемым презрением:
— Похоже, приятель, вы теряете слишком много времени.
— О чем вы? Будьте так любезны объяснить, — взвился барон.
— Дружище, два маскарада только ради госпожи де Фаркли, — право, это чересчур. (Вы уж простите нас великодушно, барон, но мы слышали, как вы условились о следующем свидании.) И я буду вас считать последним идиотом, если завтра в полдень вы не принесете ей тысячу извинений за то, что никак не сможете быть здесь в понедельник.
Луицци задумался буквально на какую-то секунду; затем, желая окончательно оправиться от растерянности после необычной беседы со странной женщиной, он твердо взглянул на наглеца и решительно произнес:
— Господин де Марей, а не слишком ли много вы на себя берете? Неужели вам удавалось добиться большего за счет меньших усилий?
Господин де Марей заметно смутился при этих словах; но барон не совсем понял, что заставило так побледнеть светского хлыща — то ли стыд оттого, что его прилюдно уличили в обмане, то ли благородное негодование от обвинения во лжи. Приятели де Марея, похоже, склонялись к последнему предположению, ибо, дружно вскричав, начали уговаривать приятеля:
— А! Вот это да! Вот это здорово! Не сердись, ради всего святого! Луицци просто невозможен, честное слово! Он, видно, верит в целомудрие нашей милой Лоры, которая готова выйти замуж в третий раз! Знайте же, дорогой барон, она похоронила уже двух муженьков!
Де Марей, который в первый момент, казалось, уже собирался вызвать Луицци на дуэль, вдруг взял себя в руки и, протянув руку барону, добродушно заявил:
— Право, Арман, не нужно так петушиться из-за этой курочки, куда более вредной, чем откровенная потаскуха; ведь она самым недостойным образом умудрялась скомпрометировать своих поклонников. Ее первый супруг был убит из-за нее на дуэли; за ним последовал в могилу и второй, и вовсе не ее заслуга в том, что многие из здесь присутствующих не перерезали друг другу горло из-за неприступной недотроги, в отношении которой нам хватило ума сначала объясниться, прежде чем дойти до крайностей. Так вот, господин барон: госпожа де Фаркли назначила вам свидание на понедельник, то есть на последний день карнавала. Прекрасно! Если во вторник утром еще не остынет ваше желание драться за ее честь — то в этот день я весь к вашим услугам, но только в этот день — поймем друг друга правильно. Ибо я твердо убежден, что всему свое время и место, а потому уже в среду, перед лицом Великого поста, я не отвечу на ваш вызов, ибо лично для меня огонь праздничных безумств превратится в пепел.
— Честное слово, — нерешительно и смущенно ответил Луицци, крайне недовольный собой и всем светом и раздраженный своим вечным непониманием происходящего. — Честное слово, я не могу сейчас ответить ни да, ни нет… Отложим все до утра… до вторника.
— До вторника! — повторили юные балбесы, покатываясь со смеху. — Надеемся, вы не откажетесь угостить нас во вторник славным обедом? А госпожа де Фаркли окажет, так и быть, нам небывалую честь, соблаговолив сесть с нами за стол?
