XII
Маленькая подлость
Луицци собрался уже ответить на новую теорию Дьявола, как в спальню вошел камердинер и, вручив барону письмо, доложил о визите господина де Марея. Прежде чем Луицци успел напомнить лакею свой приказ никого не впускать, светский щеголь уже стоял на пороге и, указывая кончиком трости на конверт, еще не вскрытый бароном, громко смеялся:
— Держу пари — от Лоры?
— Не думаю, — раздраженно сказал Луицци, — по-моему, данный почерк мне не знаком, и к тому же я никогда не получал писем от госпожи де Фаркли.
Вдруг он обнаружил, что кресло, в котором мгновением ранее с удобствами располагался Дьявол, пусто.
— Э! Куда он подевался? — воскликнул барон в порыве удивления.
— Кто?
— Но… — пробормотал Луицци, не сразу сообразивший, как заменить то имя, которое произнести никак не смел. — Тут был господин…
— Ну-ну, барон, не валяйте дурака, — продолжал денди, — я никого здесь не видел. Кстати, прошу извинить меня за беспокойство в столь ранний час; видите ли, вчера, после вашего отъезда из Оперы, я узнал о решении госпожи де Мариньон в отношении вас, а потому нам нужно поговорить. Мне не хотелось бы читать вам нравоучения, друг мой милый, ибо между двумя молодыми людьми это не имеет никакого смысла; но в самом деле — ведь вы подпортили мою репутацию самым нелюбезным образом. Вы знаете, в каком качестве меня принимают в доме госпожи де Мариньон, знаете, что ее дочь является выгоднейшей партией, на которую давно рассчитывают в моем семействе, поэтому я, как только могу, сдерживаю себя в молодецких забавах, опасаясь, что они принесут мне вред. Согласитесь, в таких обстоятельствах компрометация невыносимо обидна.
— Право, дорогой мой господин де Марей, — Луицци оправился от замешательства, — я просто в восхищении, что вам не понравилось что-то в моем поведении, ибо получил от госпожи де Мариньон письмецо, которое способна написать только незамужняя женщина, не имеющая сыновей. Если в качестве будущего зятя вам угодно взять на себя ответственность за ее дерзость, то тем самым вы окажете мне немалую услугу.
— За чем же дело стало? — пожал плечами де Марей. — Согласен, причем независимо от нашей договоренности на вторник.
— Совершенно справедливо изволили заметить, сударь, — продолжал Луицци, — но я полагаю, что драться из-за должного почтения к госпоже де Мариньон еще более безрассудно, чем из-за моего личного мнения о госпоже де Фаркли; к тому же, учтите, завтра — последний день карнавала.
— Вы умнеете на глазах, господин барон, — презрительно обронил де Марей.
— А вы так и раздуваетесь от самодовольства, — в том же тоне отпарировал барон.
— Не больше, чем вы, господин барон, — рассмеялся де Марей. — Неужели вы всерьез полагаете, что женщина, пославшая вам любовную записочку на следующий день после того, как впервые увидела вас, не делала того же для меня, как, впрочем, и для многих других?
— Но данное письмо вовсе не от госпожи де Фаркли, — сопротивлялся Луицци, которому почерк казался почему-то все более знакомым.
— Что ж! — усмехнулся де Марей. — Возможно, я не прав, но я настолько убежден в обратном, что берусь принести любые извинения и ей и вам, если ошибся; но если письмо все же от госпожи де Фаркли, то соблаговолите принять дружеский совет: не нужно доводить дело до серьезного скандала, к тому же чреватого кровью; навестите госпожу де Мариньон, засвидетельствуйте свои глубочайшие сожаления по поводу случившегося, и никто в дальнейшем не будет показывать на вас пальцем из-за женщины, которая, клянусь, не стоит и малой толики ваших стараний.
Луицци, не отвечая, нетерпеливо надорвал конверт и, взглянув на подпись, обнаружил имя госпожи де Фаркли. Трудно передать досаду и боль, охватившие Луицци. Если бы он лучше разбирался в мужских душах, то горечь, которую он испытал, когда дурная молва подтвердилась, подсказала бы ему, что ее виновница ему далеко не безразлична. Вот что он прочитал:
«Сударь!
Боюсь, что у меня не будет возможности явиться завтра вечером в Оперу, на свидание, о котором я Вас просила; но если Вы настаиваете на объяснении последних моих слов, то Ваше желание я могу удовлетворить сегодня же; соблаговолите только ждать меня дома в десять часов вечера».
Луицци молчал и, пораженный небывалым бесстыдством письма, позволил де Марею вырвать у него листок; денди чуть не надорвался от хохота.
— Ну надо же! — кричал он. — Такого даже я не мог вообразить! Слушайте, хотите верьте, хотите нет, но вам ни в коем случае нельзя оставаться дома; вы пойдете со мной к госпоже де Мариньон. Я шепну ей на ушко, чем вы пожертвовали, причем якобы исключительно по собственной воле, и она вам все простит.
— Пожалуй, вы правы, — промолвил Луицци. — стоит показать госпоже де Фаркли, что я ей вовсе не игрушка… Жаль только, что мне не удастся преподать ей заслуженный урок.
— Лучшим и самым жестоким уроком, — подхватил де Марей, — будет следующее: написать, что будете ее ждать, и исчезнуть.
Луицци решил последовать лишь первой половине совета, отложив решение насчет второй до вечера — мало ли что ближе к ночи взбредет ему в голову; и он ответил госпоже де Фаркли, что будет ждать.
К вечеру раздражение Луицци действительно мало-помалу улеглось: пленительная и грациозная Лора стояла у него перед глазами; он упрекал себя, что, уступив пустым светским требованиям, лишился нескольких часов весьма пикантных, как он полагал, наслаждений…
Луицци принадлежал к тем созданиям, которым самой судьбой предназначено испытывать величайшее волнение по самому безобидному поводу. Малейшая проблема становится для подобных людей полем глобальных душевных сражений. Перед уличной канавой они мнутся куда дольше, чем Цезарь перед Рубиконом{189}, и, поскольку им нравятся эти терзания, в глубине души они уверены, что заняты крайне интересным делом. И барон добрых два часа боролся с желанием окунуться в неведомые приключения, наплевав на мнение общества.
Что до репутации госпожи де Фаркли, то о ней Луицци думал меньше всего. Подумаешь, какое дело — еще одной скандальной интрижкой у Лоры станет больше. Он сожалел лишь, что ему не удастся вдоволь насладиться ее разочарованием, но с противной стороны в битвах трудного для барона дня против сожалений выступали самолюбие и тщеславие.
Сожаления в конце концов потерпели поражение, но только оттого, что барон сообразил: отказ от Лоры принесет ему куда более пышные лавры, чем победа над ней. В девять сорок пять он вышел из дома, а когда прозвонил десятый час, о нем доложили в гостиной госпожи де Мариньон.
Невозможно передать эффект, произведенный его появлением именно в это мгновение: взгляды присутствующих обратились сначала на часы, а затем раздались самые благожелательные аплодисменты. Женщины приняли барона необычайно милостиво и предупредительно. Госпожа дю Берг от избытка восторженных чувств даже представила ему своего сына, барона Анатоля дю Берга. Госпожа де Мариньон протянула ему руку, тем самым как бы прося прощения за утреннее письмо; ее дочь, до того и не глядевшая на Луицци, по-свойски спросила у него совета насчет новых альбомов, присланных ей в подарок. Что касается госпожи де Фантан, то она заверила Луицци, что всегда будет польщена его визитом. Последнее приглашение несколько подправило настроение господина де Марея, весьма напуганного успехом, устроенным им же самим своему другу Луицци; он улучил удобную минутку, чтобы шепнуть ему на ушко:
— Дочь госпожи де Фантан, между прочим, — очаровательная юная барышня с немалым приданым в будущем; так что мотайте на ус, дорогой мой барон.
В упоении от своего небывалого успеха Луицци даже не заметил, как пролетело время. Никогда еще его осанка и речи не были столь значительны. В течение двух часов он царил в салоне госпожи де Мариньон; пылкие речи и удачные остроты лились из него рекой, и ровно в полночь, преисполненный восхищения собственной персоной, он удалился из того самого салона, который накануне покидал чуть ли не украдкой и с тяжелым сердцем. Хотя тогда он пытался вступиться за отвергнутую всеми женщину, а теперь как бы вернул ее еще более опозоренной.
Вот, пожалуй, почему Мольер утверждал, что человек злое животное{190}.
Те несколько минут ходьбы, что отделяли жилище Луицци от дома госпожи де Мариньон, не успели отрезвить барона, и никогда до сих пор он не бросал камердинеру перчатки и шляпу, не позволял снять с себя накидку в таком прекрасном расположении духа и с такими проявлениями благодарности. Луицци, конечно, был далек от того, чтобы рисоваться перед своим лакеем, но в тот момент его так распирало от сознания собственного величия, что он не удержался от необычно экзальтированного восклицания:
