Когда Витгенштейн потребовал привести примеры проблем, не могло быть никаких сомнений, что одной из первых Поппер назовет «индукцию» («Взойдет ли солнце завтра?»). Проблему индукции Поппер использовал для критики принципа верификации, и именно это стало причиной его напряженных отношений с Венским кружком; в прошлое свое появление в логове Клуба моральных наук он тоже говорил об индукции, и в 1946 году был по-прежнему одержим ею. Он считал, что ему удалось разгадать эту загадку. Утверждают, что в последние годы жизни любые попытки «воскресить» эту проблему приводили его в бешенство — словно кто-то у него на глазах пытался склеить обломки поверженного им идола.
Как уже говорилось, Подпер объявил, что принцип верификации несостоятелен, поскольку основан на индуктивном мышлении, и выдвинул в противовес ему собственный критерий — так называемый принцип фальсифицируемости, или опровержимости, позволяющий отличить не смысл от бессмыслицы, но науку от псевдонауки. Однако и этому принципу досталось от критиков. Доказывали — в том числе и Имре Лакатос, бывший ученик, а потом заклятый враг Поппера, — что некоторые теории просто обязаны пережить попытку их опровергнуть, а некоторые великие теории пережили ее на ранних стадиях. Бывают случаи, когда опровержению подлежат не гипотезы, а эксперимент. Так, когда ученые, проверяя гравитационную теорию Галилея, бросали в ствол шахты стальные шарики разной массы, то, что поначалу казалось опровержением теории, впоследствии оказалось свидетельством влияния внешнего фактора — а именно железной руды. Один аномальный результат — не повод отвергать здравую теорию.
Лакатос, помимо прочего, утверждал, что о гипотезе нельзя судить лишь по количеству и смелости ее предсказаний. В первую очередь интерес представляют предсказания уникальные, не выдвигаемые другими теориями, — иначе проверка позволяла бы подтвердить несколько теорий одновременно. Если человек, неподвижно стоя на земле, бросает камень, то предсказания ньютоновой физики и физики Эйнштейна о том, куда этот камень приземлится, будут примерно одинаковы; а если бросать камень с космического корабля, то предсказания эти будут принципиально разными. Но если это верно, то выходит, что в науке есть субъективный, социологический компонент: теорию следует оценивать не на фоне реальности, а на фоне других современных ей предположений.
Поппер считал, что его теория неуязвима для такого рода ядовитых стрел. Однако наиболее серьезной критике он подвергся за то, что вопреки своим громким заявлениям, ему так и не удалось разрешить юмов-скую проблему индукции. Критики утверждали, что Поппер не дал удовлетворительного ответа на вопрос, предложенный Имре Лакатосом: почему человеку не следует прыгать с Эйфелевой башни. Под действием гравитации человек очень скоро достигнет земли и разобьется в лепешку — это подтверждено бесчисленными несчастными случаями и самоубийствами. Однако, как отмечал Поппер, из того, что это повторялось бессчетное множество раз, логически не следует, что очередного прыгуна ждет такая же участь. Как бы то ни было, если не верить, что прошлое хотя бы отчасти позволяет судить о будущем, то нет причин не прыгать.
Независимо от того, удалось ли Попперу дать удовлетворительный ответ на эти возражения, он ни на миг не сомневался, что в исследованиях языка его не найти. Свой подход к индукции он изложил в «Logik der Forschung», однако в 1946 году эта книга была еще практически неизвестна англоязычному миру. Через два дня после собрания в Клубе моральных наук Поппер в письме к Расселу сделал приписку: он готов объяснить свое решение двухсотлетней проблемы индукции. Объяснение, сообщает он своему кумиру, не займет много времени: ему потребуется всего двадцать минут.
Еще одна философская тема, о которой мы до сих пор упоминали только вскользь, но которая не могла не всплыть в тот вечер, — вероятность. Большинство кембриджских преподавателей было уверено, что проблемы вероятности никак не разрешить простым распутыванием лингвистических затруднений.
Размышления о вероятности были для Поппера любимым видом отдыха: он неразборчиво исписывал уравнениями страницу за страницей. Его занимала связь вероятности с принципом опровержимости. Квантовая механика, основанная на вероятности, была относительно новой областью физики. Она утверждает, что движения отдельных электронов невозможно предсказать точно, а можно лишь с определенной степенью вероятности. Понятно, что Поппер не имел намерения утверждать, что это неправильно; но как втиснуть вероятность в рамки принципа фальсифицируемости? Если я скажу: «Вероятность того, что Дж. Э. Мур придет на встречу Клуба моральных наук, составляет всего один к десяти», то получается, что мою гипотезу невозможно опровергнуть независимо от того, придет Мур или нет. Даже если он придет, это не значит, что я был не прав. Я ведь не утверждал, что он наверняка не появится; я всего лишь говорил, что это маловероятно.
Проблемы вероятности волновали не только Поппера, но и Броуда, Брейтуэйта, Уиздома, Вайсмана, Шлика, Карнапа, Джона Мейнарда Кейнса. В отличие от многих темных областей философии, вероятность — это то, с чем все мы знакомы и чем пользуемся в повседневной жизни. Более того, у многих — например, у тех, кто работает в страховом бизнесе, — с ней напрямую связаны средства к существованию.
Каковы шансы на то, что ваша любимая футбольная команда пройдет в финал Лиги чемпионов? Какова вероятность того, что на игральной кости выпадет шесть? Каковы шансы злостного курильщика дожить до девяноста лет? Какова вероятность того, что до 2050 года мир погибнет в ядерной катастрофе? Все эти вопросы звучат вполне понятно, однако мало что вызывает столько затруднений, сколько объяснение вероятности. Фундаментальный вопрос состоит в следующем: мы обсуждаем вероятность потому, что это объективная составляющая реальности, или просто потому, что не знаем, что произойдет в следующую минуту? Иными словами, будущее неопределенно по своей сути или же неопределенность — плод ограниченности человеческих возможностей? В своей первой книге «Трактат о вероятности» (Treatise On Probability') Кейнс склоняется ко второму варианту. Полагая, что понимание вероятности способно многое прояснить в экономике, и не только в ней, он утверждал, что вероятность разумно рассматривать в контексте фактов. Если перед забегом вы знаете о двух спринтерах только то, что одному из них двадцать пять лет, а другому пятьдесят пять, то, скорее всего, сочтете разумным сделать ставку на того, кто моложе. Но если вслед за этим вы выяснили, что молодой слаб и хил, да к тому же курит и хлещет пиво, а старший — бывший олимпийский чемпион, который придерживается строгой диеты, поглощает витамины и ежедневно занимается штангой в спортзале, вы, пожалуй, поставите на второго. Что же, эти двое изменились? Нет — изменились ваши знания о них.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
