Натешившись и выпив напоследок еще, Григорий покинул трактир-бордель и решил пройтись немного пешком, чтобы проветрить голову.
Настроение у него было хорошим. И дело не только в драке и девке, а в том, что он, наконец, определился с планами. Благо Джек помог, предложил стать компаньоном в новом бизнесе. Это так на американский манер торговые дела называют.
Решил Браун заняться прокатом фильмов в Штатах и в Европе. И поставить это дело на широкую ногу. Одному такое сделать сложно, а вдвоем вполне можно. Были бы деньги для начала и связи.
С деньгами у Брауна все в порядке, а связи есть у Скорина в той же Франции. Да и деньжата лежат в надежном месте. Надо только взять. А для этого вернуться в Петроград. И лучше это сделать вместе со съемочной группой — идеальное прикрытие на тот случай, если полиция еще ищет Гришку Семенина.
Григорий шел по улицам Владивостока вполне довольный, с жадностью вдыхал насыщенный йодом свежий воздух и мечтал о будущем.
На детский голосок, вдруг раздавшийся сзади, отреагировал спокойно.
— Дядечка, подайте на хлебушек сиротинке…
Дядечка обернулся, нашел слегка мутным взглядом маленькую фигурку у подворотни, сунул руку в карман пальто, ища мелочь, и на возникшую за спиной фигуру среагировал с запозданием. По голове ударило чем-то мягким и тяжелым. Тело обмякло, ноги стали подгибаться.
Григорий упал на мостовую, в голове промелькнули две мысли: что дети по ночам подачек не просят и что его словили как фраера на простую подставу. А потом все померкло…
Он пришел в себя после двух хлестких пощечин. Проморгался, приоткрыл глаза, посмотрел по сторонам.
Это была небольшая комнатушка деревянного дома, плохо освещенная. Стол, лавка, занавеска, за ней край русской печи. Оконце закрыто ветошью. В комнате пахло воском, сивухой и потом.
Григорий попробовал двинуть руками, но те не повиновались. Были связаны за спиной.
— Очнулся, милок? — раздался дробный смешок. — Вот и ладно. Подними-ка головушку, покажь зенки.
Григорий поднял голову. Перед ним стоял среднего роста мужик лет пятидесяти. Поношенная одежонка, невзрачный вид, но на безыменном пальце левой руки золотое кольцо с изумрудом. Лицо простецкое, но взгляд пронзительный, жесткий. А на губах улыбка.
Такие улыбки Григорий знал. Ничего хорошего они не обещали.
— Прости уж нас, мил человек. Но поспрашиваем мы тебя, а ты ответь прямо и честно, как на духу.
«Мы» — это еще один тип в углу комнаты, здоровый, мордатый, а взгляд у него пустой. Убивец, как пить дать. Руки длинные, ладони широкие. Задушить ими, что кружку воды выпить. Не он ли дал по затылку?
— Ну ча малчишь-та? — осклабился мужичок. — Аль совсем разум выбили?
— Кто спрашивает? — хрипло выдохнул Григорий.
Мужичок кашлянул, подошел ближе. Он немного припадал на левую ногу, отчего его походка выглядела ныряющей.
— Ты, фраерок, на голос не брал бы. Не то до боли дойдет — запоешь соловьем.
— Я закон знаю. И фраером не был. А ты разговор имеешь, так зови как положено, а не как лоха обуваешь.
Мужичок стер с губ улыбку, внимательно посмотрел на пленника.
— А ты никак деловой?
Григорий хмыкнул, попробовал на крепость веревки. Они были крепкими, да еще прикручены к чему-то. А значит, резко не вскочить и ногами не пошалить. Совсем худо…
— Тимофеем меня зовут, — промолвил мужичок. — А кличут Костылем.
Костыль? Слышал вроде такое имечко. Или нет? В голове еще гудел хмель, да и после удара мозги пока не на месте. Григорий чертыхнулся и дал себе зарок — коли выберется отсюда, пить больше не будет. Ну рюмку-другую, и то по большим праздникам. Через эту водку он и в подставу влип, и удар пропустил. А был бы трезв, разве ж купился бы на такую подлянку?
— А я Скок. Гриня-Скок. Не слыхал?
Костыль оглянулся на мордатого, скривил губы. Что его невольный гость окажется блатным, не ожидал. А ведь это другой расклад, совсем другой. Или нет?
Когда к нему пришел Азиат с просьбой взять в оборот одного фраера и вытянуть из него все, что тот знает о некоем портфеле и бумагах, что в нем были, Костыль думал, что дело это плевое. К тому же Азиат дал хороший аванс и пообещал вдвое больше за результат. Фраера же после допроса следовало прирезать и бросить где-нибудь на улице, предварительно вывернув все карманы, сняв часы и цепочку. Типа, убили ради грабежа.
Дело и впрямь плевое, хотя такой расклад Костыля насторожил. Зачем Азиату труп? Но раз платит, то получит и признание, и труп.
Однако когда подручный Козыря Ванюта Хвост походил за фраером, мнение старого изменилось. Фраер, оказывается, был не сам по себе, а вместе с какими-то залетными, и те вроде как снимали синему. Хватало там и баб приличных, и мужиков. Лезть к таким себе дороже. Сам фраер хиляком тоже не выглядел, здоровенный детина, такого на понт не возьмешь, в морду на улице не засветишь.
Пришлось пускать в ход Анютку — молоденькую уличную, которой и четырнадцати толком не исполнилось. Стрижка под пацана, худая фигурка, голосок тонкий. Переодеть — ну как есть пацан лет одиннадцати-двенадцати. Несмотря на молодость, девка была пробивная, дерзкая. Клиентов сама выбирала, из тех, кто поприличней. И брала с них хорошую деньгу.
Костыль держал ее при себе, пользовал по случаю, защищал, баловал мелкими подарками. Девчонка и рада была.
В этот раз тоже все сделала хорошо. Отвлекла, выжала слезу, а Морда врезал фраеру по затылку набитым песком чулком.
И все шло как надо, но тут фраер вдруг объявился, и вышло, что он честный вор с кличкой Скок. А своего вроде как западло под нож подводить. Впрочем, Костыль всякую кровь лил, и воровскую тоже. Но сейчас брать грех на душу не очень и хотелось.
— Должок за тобой, Гриня, — словно размышляя, проговорил Костыль. — Порт ты взял, камешки, хрусты… Хороших людей обидел.
Григорий хотел было спросить, откуда Костыль узнал про портфель, который он освободил, но сдержался. Пусть дальше говорит, авось что интересное ляпнет.
— За это ответить надо, — закончил Костыль, пристально глядя на пленника.
Подручный Костыля стоял молча, рта не раскрывал, видимо, вообще права голоса не имел.
— Ну что молчишь, милай? Аль помочь вспомнить?
Скорин поморщился, представил, что сейчас сделает этот мордатый по команде Костыля, и понял, что надо говорить. Молчание ничего не даст, его просто превратят в кусок мяса с кровью.
— Не было там ни хрустов, ни камней. Бумаги были. И ничего больше.
Костыль кивнул и ласково улыбнулся.
— И где бумаги?
— Отдал продюсеру, — видя, что Костыль не понял, пояснил: — Главному на съемках.
— А ты не врешь, Гриня? Может, заныкал бумаги-то?
— А ты спроси у того, кто тебя послал, — надо ныкать эти бумаги или нет? Он тебе растолкует.
Костыль подошел ближе, растянул губы в мерзкой усмешке и вдруг врезал Григорию по шее. Тот увидел удар, успел прижать плечо к голове, и кулак угодил в ухо. Больно не так чтобы очень.
— Не груби мне, Скок, — спокойно сказал Костыль, украдкой потирая руку. Отбил о голову этого баклана. — За грубость и голову оторву. Где бумаги?
— Я сказал — у продюсера. Хочешь узнать — спроси у него. Только смотри, он и сам может голову оторвать.
Костыль нахмурился. Не врет парень. Просьба Азиата выполнена — судьба неких бумаг выяснена. И кто взял — понятно. Похож этот Скок на кого-то, но на кого? Видел Костыль такие же глаза и улыбку. У кого? Да теперь и не важно.
— Ладно, милай… если соврал…
Костыль обернулся на мордатого, тот отлепился от стены. И Григорий вдруг понял, что сейчас его убьют. Просто придушат или нож под ребра сунут, и все. Глупая до смешного смерть. Накануне новой жизни. Ну, Гриня, пришел твой час. Зато отца с братом увидишь… может быть.
— Помолись перед смертью, — честно предупредил Костыль. — И не бойся, успокоим быстро, без мучений. За кого свечку поставить-то?
Мордатый встал рядом с Костылем, многозначительно поиграл плечами, но тот жестом остановил его.
Григорий покрылся потом, губы свело судорогой. Он глубоко вздохнул, унимая дрожь, и попробовал взять себя в руки. Подыхать, так человеком, а не слизняком. Хер с ними, с этими подлюгами, Скок не будет рыдать и вымаливать жизнь. Пусть подавятся.
— Григорий Павлович Семенин. Гриша-Скок.
— Может, весточку кому передать? — спросил Костыль. — Я сделаю.
— Некому передавать, один я остался. Сирота. Отца и брата легавые убили, а теперь блатные дружки и самого на тот свет определяют.
Костыль помрачнел. Совсем погано выходило. Своего блатного порешить в угоду Азиату — выходит западло. Узнай кто — за такое на сходняке и по ушам дать могут.
— Как родителя-то звали?
— Павел Семенин. Паша-Гусь.
