не ожидая ответа, обняла ее и прижалась к ней. Мы обе зарыдали. Но в этот раз я впервые поняла, что не я плачу на ее плече, а она уткнулась в мою грудь.
– Ты вернулась? – спросила она сквозь слезы.
На этот вопрос у меня не было ответа, потому что возвращаться я как раз и не собиралась.
– Нет, мама. Прости, но тетя Лиля совсем плоха. Она уже не встает с постели. Я нужна сейчас ей.
– Да, да, я понимаю. – Мама утирала слезы по-детски, кулаком. – А тогда зачем ты пришла?
Я долго молчала, копила силы и наконец сказала:
– Мама, ты должна мне рассказать про моего отца.
Выражение маминого лица тут же стало таким как всегда – строгим и уязвленным.
– Зачем тебе?
– Мне надо знать. Ну, не могу жить так, как будто я дворовая собака без роду и племени. Не хочу быть одна.
– Ты что ж, меня похоронить уже решила? – Мама снова заплакала. На этот раз – от обиды.
– Да нет же! Ну что ты говоришь такое! Я просто хочу разобраться в своем прошлом, чтобы лучше понять свое настоящее. Понимаешь?
Она ничего не ответила. Мы молча выкурили по сигарете. Потом она сказала:
– Пойдем.
Мы зашли в спальню. Обычно мама не любила, когда я заходила на ее территорию, но не в этот раз. В комнате пахло мылом и старым деревом. Она подошла к дряхлому, наполовину развалившемуся шкафу, где хранила свои вещи и постельное белье, порылась в нем и вытащила стопку бумаг.
– Вот все, что у меня есть. Если хочешь – ковыряйся в этом сама. Мне это уже давно неинтересно.
– Спасибо, мама.
Я взяла стопку и вышла из дома.
* * *
…Вскоре наступил большой праздник – очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Праздновали с особым размахом и даже шиком. Ликующие народные массы вышли на улицы, красные флаги развевались повсюду, город увешан транспарантами: Слава ВКП(б)! Настроение у всех было бодрое и приподнятое, и в воздухе разлито возбуждение.
На Верхнем базаре устроили театр. Раньше ярмарки, цирк и театр Петрушки приезжали на Пасху, но теперь, когда религию отменили, решили приурочивать народные гулянья к революционным праздникам.
Театр, конечно, был примитивный. Труппа, состоявшая из бродячих актеров, играла, как и везде в провинции, в сарае. Стены его украшали пестрыми простынями, сцену сколачивали из досок. Скамьи, стулья и прочий реквизит театру одалживали состоятельные горожане, Ланцберги в том числе. За это их пускали на спектакль бесплатно. Но контрамарок тогда еще не изобрели. Просто нужно было назвать предмет, одолженный театру, и вас пускали без билета. Например, говоришь: «комод», или «одеяло», или «столовый прибор» – и сразу все ясно! Некоторые артисты останавливались в домах гостеприимных горожан: жили, столовались и превращали размеренную, спокойную жизнь в балаган.
Представление в театре должно было начаться в девять часов вечера, но практически никогда не начиналось раньше одиннадцати, потому что всегда ожидали приезда какой-нибудь важной особы. В антрактах играл небольшой оркестр, состоящий почти исключительно из еврейских музыкантов – клейзмеров.
Театр был событием городского масштаба. Его всегда ожидали с нетерпением и посещали каждый вечер. Из евреев в театр ходила только молодежь.
Лилечка страстно любила театр. Она даже пыталась дома ставить представления, но получалось коряво и скучно, поэтому большим успехом ее выступления не пользовались. Зато у девушки был низкий, красивый голос. Она втайне мечтала стать знаменитой певицей и, конечно, всегда вызывалась помогать заезжей труппе с организацией, а на спектакле сидела в первом ряду.
Представление называлось «Золушка». В первой сцене под лирическую музыку небольшого оркестрика появилась бедная девушка в грязном фартуке со шваброй в руках. Играла ее немолодая уже актриса, много старше Золушкиного возраста – миловидная блондинка с тонким сладким голоском, такая крошечная, что вполне могла бы сойти за карлицу.
Золушка сидела в обнимку со шваброй, пела свою грустную песенку, и в зале слышались всхлипывания.
Лилечка глядела на сцену завороженно. Она представляла, как, одетая в грязный халат, кружит по сцене в свете керосиновых ламп, как поет трогательную Золушкину песню, как музыка и блеск окружают ее.
К концу спектакля девушка пришла в возбуждение и даже некоторую ажитацию. Она уже не только представляла – она видела себя там, на сцене, утомленной, но довольной, с чувством некоторого опустошения и удовлетворения. Выходя из зала, она не скрывала слез, которые часто настигают людей, чувствующих, что сделали человечество счастливее и чище. Но неожиданно мечтательное и романтичное настроение исчезло, когда она наткнулась на человека в военной форме, который стоял, боком опершись о дверной проем, и терпеливо ждал ее. В руках он держал большой букет цветов.
– Это тебе. – Лев Тимофеевич сунул цветы ей в лицо, опять не потрудившись поздороваться.
Лилечка, совершенно не ожидавшая такого оглушительного возвращения в реальность, резко отстранила букет.
– Не надо!
Истратов, для которого и так ухаживания были сущей мукой, начал злиться.
– Бери!
– Да не надо мне! – вскрикнула она и отшвырнула букет. Выходившие из зала зрители с удивлением и любопытством уставились на новое представление, гораздо более интересное, чем прежнее.
– Ты эти штучки брось! – Истратов всерьез рассердился, взял ее под локоть и потащил в сторону. – Давай без ерунды!
– Я вам, кажется, все уже сказала, товарищ! – Лилечка говорила громко и уверенно. – Дайте мне пройти.
Он ослабил хватку.
