избавиться. Он никогда не был оригинален, был лишь учеником, но учеником старательным, прилежным, преданным. Истратов начал свои эксперименты в юности – они были наивными, ребяческими, глупыми. Он узнал вкус злобы и власти, вкус мести и воздаяния, вкус страсти и борьбы, но не смог определиться в своих чувствах, и в этом была его слабость. Поэтому так завидовал он тем, кто, не ведая упреков совести и сомнений, выполнял свой долг. Нет, он был слишком умен для того, чтобы отказаться от мысли; он был слишком сложен для того, чтобы отказаться от чувств; он был слишком трезв, чтобы опьянеть от ярости. Он отрицал прошлое и нес свое, новое, будущее, где нет места заблуждениям. Но в его душе не было единства, он не был до конца уверен в том, что придет к тому, о чем мечтал. В глубине души понимал он, что счастье, к которому так стремились революционеры, было недостижимо; более того, счастье заключалось в пути, в движении к нему, а не в достижении. Но и на пути этом он не ощущал счастья.
Лев Давыдович Троцкий после получения известия о смерти дочери рьяно, с утроенной силой, принялся за работу. Ему совершенно необходимо было подготовить доклад к Шестому конгрессу Коминтерна. Он писал днем и ночью: письма, статьи, телеграммы, программные речи, отчеты и воззвания. Но более всего интересовала его критика программы Коминтерна, которую он писал, выправлял, отдавал в переписку, снова правил и снова отправлял. Вся эта деятельность была своеобразным пластырем на ране, оставшейся после гибели Нины, после его позорной высылки из Москвы и публичного осмеяния и оскорбления.
Лев Давыдович в то время не знал еще, что все его дети умрут насильственной смертью. Дочь Зинаида покончит собой, сын Сергей будет арестован и расстрелян, младший Лев будет отравлен цианистым калием в парижской клинике.
По утрам он получал в постель газеты, письма и телеграммы. В газетах прочитывал лишь заглавия и подписи, остальное его не интересовало. Слишком хорошо знал он тех, кто подписывался под клеветой на него. Они, как правило, разделялись на две категории: те, кто отходил от дел, оттесненные нарождающейся сталинской верхушкой, и стремящиеся всеми силами задержаться у власти, очерняя своего бывшего соратника, а часто – и непосредственного начальника; и те, кто только начинал политическую карьеру, ведь давно известно, что нет начала лучше, чем предательство. Поток вранья и откровенной чуши был настолько оглушительным, что не было смысла, да и сил, читать все от начала до конца. По сути, статьи не отличались друг от друга, авторы лишь изощрялись в новых эпитетах и новой лжи… Письма и телеграммы он читал тщательно, вооружившись карандашом и подчеркивая отдельные, важные места. Потом отвечал: обязательно в тех случаях, когда речь шла непосредственно о его здоровье и о судьбе Коминтерна, и редко тогда, когда автор сообщал о последних новостях в Москве и о старых, но уже бывших, знакомых. Всего за полгода он отослал около восьмисот политических писем и пятисот пятидесяти телеграмм.
Спустя примерно месяца три после приезда, когда весна уже вступила в свои права, а город зеленел и переливался множеством цветений, Лев Давыдович сказал как-то сыну Льву:
– Лева, ты не мог бы организовать охоту? Страсть как хочется вырваться из этого убежища на природу, в лес. Поинтересуйся, голубчик.
Молодой человек немедленно отправился к местным органам ЧК с требованием вывезти отца в лучшее место для охоты. Истратов, немало обрадованный возможностью провести время с легендарным Троцким, лично вызвался сопровождать бывшего вождя мирового пролетариата в село Боровое, прекрасно обустроенное как раз для такой цели.
В одно погожее майское утро, в воскресенье, Истратов на служебном автомобиле заехал в апартаменты Троцкого. Он уже был готов: одет в легкий, но удобный холщовый костюм, в кепке и мягких кожаных тапочках – и ожидал Истратова у подъезда. В руках у него было ружье – длинное, двуствольное, за плечами – охотничья сумка с припасами: хлебом, квасом и копченым мясом. В отличие от прошлого приема в этот раз Троцкий встретил Истратова дружелюбно, даже с улыбкой.
– Ну, здравствуй, здравствуй, тезка, – похлопал великий человек его по плечу, – готов повоевать?
– Попробуем, – весело отозвался Истратов.
Когда они сели в автомобиль, Троцкий спросил уже серьезнее:
– Вы вообще когда-нибудь на охоте были?
– Да признаться, не был никогда, товарищ Троцкий.
– Это плохо, – нахмурился Лев Давыдович, – ну что ж, будем вас учить. Знаете, Бисмарк когда-то сказал, что самая большая ложь происходит в трех случаях: перед выборами, во время войны и после охоты. Запомните, молодой человек, ко мне это не относится. Все, что я говорю – чистая правда.
– Да кто же смеет усомниться, товарищ Троцкий?
– Есть такие… От вас я жду только одного: слушайте, что я говорю, и выполняйте мои поручения.
Конечно, будь на месте собеседника кто угодно другой, Истратов бы не преминул показать, кто тут начальник. Но в тоне пожилого господина было столько решимости и твердости, что молодой, но уже опытный чекист не посмел перечить.
– Вы еврей? – спросил Истратова Троцкий чуть позже.
– Да.
– Крещеный?
– Да.
– Нехорошо. Не по-советски это. Не по-большевицки.
– Так это ж до революции было.
– Все равно нехорошо. То, что от еврейства своего отреклись – это одобряю. А что крестились – это плохо.
– Да я и сам раскаиваюсь.
– Ну да ничего. Кто в молодости не ошибался! Главное, что по духу вы преданный большевик. Это так, я надеюсь?
– Конечно, Лев Давыдович.
– Вы, наверное, слышали, какие пакости про меня пишут.
– Да уж, читал.
– Не верьте. Более
