После успеха матери с Польским домом ее попросили заняться организацией нового общежития для девушек ATS, учившихся в Американском университете в Бейруте. Его стали называть «Белым домом». Как вспоминает одна из подопечных матери: «Мы любили наш Белый дом и гордились им. Директор строго блюла дисциплину, но в то же время каждая из нас располагала значительной свободой; мы все знали, что наши общие тревоги и наши личные проблемы будут восприняты с пониманием». В этом воспоминании точно формулируется секрет моей матери: дисциплина, но без излишней строгости.
Юные леди из «Белого дома» были не в курсе опасений своего директора по поводу потенциально разрушительного влияния Бейрутского союза польских студентов (Bratnyak), в котором задавали тон один-два «вечных студента» — носители не самых похвальных традиций польской довоенной университетской жизни. Среди них был один особенно настырный тип, стареющий младший лейтенант польской армии, нежелание которого возвращаться на фронт могло сравниться только с его нежеланием заниматься учебой. Под его председательством Братняк стал нарочито светской организацией и занялся сомнительной политикой. Беспокойство матери о последствиях влияния подобных развлечений на ее юных подопечных разделялось отцом Кантаком и миссией, которая несла ответственность за поведение и благополучие студентов. Но в действительности юные леди из «Белого дома» устояли перед искушениями Братняка, и большинство из них показали похвальные результаты и завидное самообладание.
«Белый дом» немало выиграл и благодаря кругу друзей и знакомых матери. В Тегеране изгнанники еще жили в тени советского присутствия. Ливан, находившийся под контролем войск союзников, казался безопасной гаванью. Заново обретя уверенность, люди заново открывали для себя развлечения и светскую жизнь. Положение моей матери и ее удобное жилье позволяли вести светскую жизнь почти на довоенном уровне.
Интересным было общение с Британской языковой школой арабистов, то есть будущих дипломатов и шпионов. Иногда мать и сестры отправлялись с ними на экскурсии по историческим местам. Молодые лингвисты и их наставники были приятной компанией.
Находясь в увольнении, я оказывался частью этой жизни, и это в определенном смысле шло вразрез с моими попытками обратить на себя внимание одной из подопечных матери. Она изучала музыку в Американском университете и давала импровизированные концерты Шопена в фойе «Белого дома». Несколько портили эту картину известия из одной из польских общин на холмах над Бейрутом. Пани Базилевская, наша гитаристка, по-видимому, жаловалась, что мать больше не желает ее знать. Она не понимала, насколько занята была мать. И ей не приходило в голову, что ее были бы рады видеть в «Белом доме», если бы она взяла на себя труд зайти. Это был грустный эпилог к долгой дороге из Слонима. Наши дороги разошлись и больше не пересекались.
Для меня «Белый дом» всегда будет связан с возвращением матери к свиноводству. На кухне скапливались пищевые отходы — остатки от щедрых армейских рационов, и бывшая хозяйка Лобзова не могла потерпеть, чтобы их выбрасывали. Она решила тайно заняться свиноводством в глубине сада. В этом был элемент риска, так как половина населения Бейрута была мусульманской. Но верный мсье Наим был готов вступить в заговор. Предприятие процвело, и «Белый дом» славился своими домашними свиными колбасами.
* * *
Летом 1946 года каждому польскому солдату было отправлено письмо за подписью Эрнеста Бевина, британского министра иностранных дел. В нем адресату настоятельно рекомендовалось вернуться в Польшу — послевоенную Польшу, которую только что отдали на откуп Сталину и его НКВД. В Италии и на Ближнем Востоке письмо было воспринято с насмешкой: почти все эти люди успели побывать советскими заключенными или депортированными. Однако с письмом пришло и альтернативное предложение: предложение поселиться в Англии всем тем, кто не может — или не хочет — подчиниться режиму, поддерживаемому Советами. Предложение распространялось и на членов семей солдат. Мне было семнадцать лет, достаточно, чтобы прочитать между строк подлинный смысл каждого варианта. Я был польщен, когда мать написала мне, чтобы спросить моего мнения. Кроме того, стоял вопрос о моем ближайшем будущем в армии, который я хотел с ней обсудить.
После окончания кадетской школы выпуск 1946 года оказался в состоянии оживленного ожидания. О назначении в офицерскую кадетскую школу в Италии или последующей полковой службе почти не говорили. Лично я надеялся попасть в Первую уланскую (танковую) дивизию, переформированную в Италии и пересевшую на танки «Шерман». Старые связи с полком возобновились с возвращением из немецкого плена генерал-майора Зигмунта (Зазы) Подгорского, друга семьи. Я оценивал свои шансы попасть в Первую уланскую как более чем вероятные. Но новостей о переводе в Италию все не было. Вместо них из разных источников доходили вести, что армия Андерса должна отправиться в Англию на демобилизацию. Появились слухи, что ЮАР предложила взять на себя наше обучение и, возможно, ответственность за наше будущее. Из этого ничего не вышло. Полагаю, что предложение было отвергнуто: «янычары» Андерса были слишком дорогим активом, чтобы отдавать его задешево. Вместо того выпускникам 1946 года предложили пройти летние курсы в Иерусалиме, а перед их началом — еще одно, внеочередное увольнение.
Я второй раз поехал в Бтехнай и обнаружил, что мать теперь заведует администрацией и обеспечением питания в летнем поселении польских студентов. Бтехнай, удаленный от источников снабжения и вообще труднодостижимый, стал еще одним испытанием. И хорошо, что она была так занята. К беспокойству о будущем добавлялись отъезд из Каира дяди Хенио и неизбежный отъезд Терески, теперь «члена семьи» своего мужа, капитана Ликиндорфа, в Англию. Дядя Хенио решил принять предложение Эрнеста Бевина и вернуться в Польшу. Его жена и дети были «репатриированы» (более подходящим названием была бы «этническая чистка») из советского Вильно (теперь Вильнюса) в Торунь на Висле. Мать понимала его мотивы и даже высоко их ценила, но беспокоилась о его безопасности. Сама она возвращение в Польшу не рассматривала. Она чувствовала, что ее мужа уже не было в живых. После своего опыта советской жизни она боялась коммунизма в московском изводе. Ее непосредственная родина, Вильно и Новогрудский район, уже не принадлежала Польше. Там не было никого и ничего, к чему возвращаться. Она сказала мне, что готова к жизни в изгнании в Англии. Я был счастлив предложить ей и Анушке статус членов семьи военного, то есть моей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
