Когда я в первый раз получил назначение в сенат, я тут же обучился новой жизни. Была масса привилегий, и я учился их использовать. В лифте я имел право ездить один: неважно, сколько людей ждет на других этажах. Право на пользование маленьким метро, доставляющим нас из офиса в Капитолий. Неприкосновенность корреспонденции. Посещение сауны и спортзала
– только для сенаторов. Я также учился и менее приятным вещам: например, на публике я всегда обязан появляться чисто выбритым и должен отвечать на любое приветствие прохожих, ведь вы не можете знать, кто станет вашим избирателем. Первые недели я не думал о своей прежней жизни в Чикаго.
Здесь было почти то же самое. Приходилось столькому учиться, что я почти забыл покинутый мир. Я забыл о фермерском законопроекте. Я забыл войну, бушевавшую во время моего похищения. Я забыл Мэрилин… впрочем, это не впервые.
Я не забыл Найлу!
Казалось, что я никогда не увижу ее и потерял что-то главное. Все, что говорил об этом мире Ники, правда. Я мог вообразить себе, что однажды мой переходный период пройдет и я построю для себя прекрасную жизнь в этом новом рае. Смогу производить вещи, встречу красивую женщину, женюсь на ней и наделаю кучу детишек, буду счастлив… но как я смогу жить без Найлы? Это будет второй жизнью. Сомнения не исчезали.
На четвертый день нас признали достаточно чистыми, и это подразумевало привилегии. По первой из них нас послали перебирать пищу – серьезный шаг наверх! По второй мы могли выйти наружу.
Если быть честным, мы не могли бродить где попало и портить чистый воздух Эдема своим потенциально нечистым дыханием. Ники и я получили пропуск, комбинезон и микропоровые маски. И разошлись в разные стороны.
Я думал встретиться со знакомыми в одной из соседних гостиниц. По комсету я узнал, что Де Сота – физик – поселился на углу через сквер.
Днем раньше прошел сильный ливень. Воздух был влажным и прохладным. Высокие деревья, вытягивающиеся вверх, качались на ветру. На улице было порядочно людей, они бродили или куда-то спешили. Некоторые были такие же безликие, как и я, а остальные сторонились нас. Я был беспечен: как только я вышел из отеля, мое настроение сразу же улучшилось. Я хотел, чтобы и Найла была здесь: мы прошлись бы под руку по улицам этого чудесного нового мира, но и без нее мне было весело. Когда я входил в вестибюль «Пьера», я засиял от счастья: первое же лицо, которое я встретил, оказалось знакомым. Человек сидел за регистрационным столом и что-то кричал в старый телефон.
– Вы который? – спросил я, стягивая маску.
Он разозлился.
– Я тот, с кем вы имели хлопоты в первом месте, подонок! – резко ответил он.
Поскольку он не мог быть Лаврентием Джугашвили или ученым, он был мошенником из паравремени Тау.
– Я не тот, на кого вы подумали! – сказал я. – Я сенатор, а Ники – это мой товарищ по комнате в «Плазе».
– Надеюсь, он там сдохнет! – Дуглас положил трубку и пожал плечами. – О дьявол! Простите, я не хотел вас обидеть! Забудем, хотите чашечку кофе?
Короче, он старался казаться любезным. И у него было кофе! Даже здесь есть преимущество в знакомстве с мошенником. Мы сели и поболтали. Я рассказал ему обо мне и Ники. Он рассказал о себе более, чем я рассчитывал узнать. В первую ночь он разместился с фэбээровцем Мо. Дуглас заметил мой взгляд и пожал плечами:
– Возможно, я уже говорил: забудем прошлое!
Но Мо нашел другого Мо – свою копию. И они решили поселиться вдвоем. Более того, они узнали, что здесь есть третий, и после карантина собираются уехать вместе, может быть, на постройку газопровода Техас – Южная Калифорния, может быть, в бригаду первопроходцев или на стройку плотины в Алабаме. Они назвали место Масие Шоало. Там всегда есть много работы для здоровенных парней. А знаю ли я, что и Найла здесь, в отеле?
Внезапный прилив надежды и разочарование, ну конечно же, он говорил о женщине из ФБР.
Я допил остатки кофе, пропуская остальные сплетни Лари Дугласа мимо ушей. Мою голову заполнили вопросы морали. Найла, которую я любил, была безнадежно недосягаема.
Мог ли я устроиться с другой Найлой?
Я даже не задавался вопросом, поселится ли со мной эта упрямая полицейская ищейка. Это не имело значения.
Ответ скрывался в моей, а не в ее голове. Что я любил? Было ли это физически материальным женским телом, в котором я находил так много удовлетворения? Были ли это особенности и привлекательные черты Найлы, которая замечательно играла на скрипке, была во власти страсти и добра во всех отношениях? Любил ли я Найлу Боуквист менее, если бы она не видела разницы между Брамсом и Бетховеном или не очаровывала и волновала элиту? Одним словом, буду ли я любить ее, незнаменитую? Или, спустившись к вопросу, на который нет ответа, что я понимаю под «любимой»?
Когда вы восхищаетесь собственным пупом, очень трудно следить за действительностью. Я не удивился, когда Лари прекратил свою болтовню и с подозрением покосился на меня.
– Извините, я задумался! – сказал я.
Он фыркнул.
– Может быть, вы, наконец, скажете, зачем пришли сюда? – спросил он.
– Я пришел посмотреть на Доминика Де Сота, ученого.
– А, понятно! Здесь их целая куча – в своем времени они говорили о паравремени и всех этих штуках! Здесь даже двое «меня». Вероятно, вы найдете их в баре…
Так я и поступил. Как он и сказал, в баре было десять-одиннадцать человек, они пили пиво и оживленно разговаривали. Двое из них были Лари Дугласами, четверо – Стивами Хоукингами (в том или ином состоянии здоровья), двое – Джонами Гриббинами (образцы которых я встретил во Флойд Беннет). Они даже не взглянули на меня, как и пояснил пройдоха, они обменивались впечатлениями.
Пройдя в бар, я обзавелся банкой пива и сел, наполовину слушая их и наполовину размышляя над своими проблемами. Мечталось легко, поскольку их разговор нисколько не мешал моим мыслям. Я не понимал ни единого их слова.
– Мы начали с расщепления ольтрона! – говорил один из них.
Другой прерывал:
– Постойте, а что вы называете ольтроном?
Первый говорил ему что-то подобное:
– Это обозначает лучевой поток, имеющий расхождение в пяти точках.
Другой удивлялся:
– Расхождения?
И они чертили диафрагмы реакций частиц, пока один из них не сказал:
– О, вы имеете в виду тела Ньютона? Правильно! Это расщепляется на альфа-А и гиммел, верно?
И они все начинали по новой… Я пропускал это мимо ушей, тут пришел Доминик Де Сота и заметил меня.
– Эй, Дом! – крикнул он. – Ты уже вернулся? Слушай, Гриббины сказали мне, что на своих ускорителях они использовали пластины из ванадия – результат получился вдвое лучше. Что ты об этом думаешь?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
