— И я в 96-м в Чечню съездил. Дело было в сентябре. Приходит ко мне Березовский, зампред Совета безопасности, и говорит: «Слушай, у нас поездка в рамках развития Хасавюртовского процесса, в рамках налаживания диалога с новым правительством Чечни. Давай поедем». Я говорю: «Боря, мне так в лом ехать в эту Чечню! Да и очко у меня не железное. С этими зверями…» Нет, говорит, поехали, мне одному скучно! Ну, хрен с тобой. Поехали. Взял я с собой своего зама, Сергея Моложавого, — он у нас тоже полковник. Правда, Красной армии, а не КГБ. И поехали мы в Чечню… Тогда повестка была такая: во главе с председателем Совета Безопасности, который только-только пришел на смену Лебедю, — а это не кто иной, как Иван Петров Рыбкин, в Чечню полетели Береза, я, Сережка Логинов из Администрации президента и еще пара каких-то чиновников. Сели мы в самолет «Ту-134», прилетели соответственно на аэродром Северный. Его чечены аэропортом имени шейха Мансура называли. Был у них такой герой в XVIII веке. Соответственно, мы там потусовались, а после погрузились в машины и поехали в Грозный. У нас был смешанный кортеж — чечены с автоматами и наш спецназ. Через некоторое время въезжаем в Грозный. Он весь разбитый, разрушенный — как Сталинград!
— Вот, вот! Я именно там понял, что означает термин — «мерзость запустения».
— И вот мне по дороге офицеры, которые к нам подсели, рассказывают: «Мы за время войны — а война к тому времени уж полтора года — раза три его брали! Чуть мы его возьмем, отстроимся, более-менее отремонтируем чего— Нибудь — и вдруг приказ: выводить войска. Вывели — чечены зашли. Потом команда: штурмовать! Опять мы его штурмуем. То, что понастроили, повосстанавливали — все к такой-то матери опять… Нам опять — восстанавливать! Уже деньги на восстановление берем, но восстанавливаем только в полруки. После опять — выводить части. Вывели…» И так три раза за полтора года они штурмовали Грозный. Не считая первого штурма.
— Видимо, есть в этом какой-то смысл, какой-то механизм. Не просто так ведь, не сдуру же…
— Вот Сталинград один раз брали, а Грозный — три! Плюс еще первый штурм. И плюс штурм Грозного в путинской войне. То есть итого Грозный брали пять раз! Представь, огневая мощь батальона по сравнению с Великой Отечественной войной выросла в пять раз. Выходит, что, пятью пять, Грозный разрушали в двадцать пять раз сильнее, чем Сталинград. Единственное, что здесь не было воздушных бомбардировок. Хотя, может, и были, с вертолетов…
— По недоразумению чисто.
— Да, стратегическая авиация, конечно, Грозный не утюжила. В память генерала Дудаева, видимо, — он же был этим, командиром полка стратегической авиации.
— Эстонского.
— Да. Ну, неважно. И вот приехали мы в какую-то школу. Чечены вели себя как обычные чечены, ничего особо нового мы от них не услышали — искренности ноль, в сентябре жарко, они в шапках норковых, папахах, понты… Сильное впечатление произвело вот еще что. Огромная толпа матерей с фотокарточками сыновей бежит за нашей делегацией, за этими чеченами… И матери спрашивают: «Где наши дети? Может, кто— Нибудь из вас видел? Если в плену — отпустите Христа ради!» Они на собственные деньги приехали в Грозный, живут кое-как.
— Ох, я их много видел в Ханкале.
— А они прямо в Грозном — не в Ханкале, а в Грозном. Сука, какая же жизнь у этих женщин… И они пошли к этой школе, стоят, галдят, их автоматчики выгоняют. И мне Логинов говорит: «Я знаю, парень, которого вот эта женщина ищет, — он точно в подвале, в доме сидит у Мовлади Удугова. А сам Мовлади уже в двадцать пятый раз ей говорит: „Я не знаю, где он“. Какой-то офицер произнес: „Ну выпусти пацана, мать одна, без мужа, единственный сын“. Говорят, Мовлади пришел вечером домой и застрелил этого парня. Правда, не правда — кто его знает… И потом сказал: „Нету, я искал везде. Ничего не могу сделать, клянусь“. Вот такую историю мне рассказали.
— Тогда еще Яндарбиев был на коне.
— Да, исполняющий обязанности.
— Он публиковал стихи какие-то.
— Ну, он поэт. Еще в застойные годы писал про самость чеченского этноса.
— Я, помню, одно тогда прочел. Там были какие-то пацифистские ноты. Типа, «Знаешь, вот если бы каждый человек сделал одно доброе дело, то кагалом получилось бы чудно».
— Ну, Расул Гамзатов, только в худшем исполнении.
— Да. А кто же убил у нас Яндарбиева? Чекисты?
— Кто его знает. Самый гуманный суд в мире — катарский — выяснит, кто кого убил… А потом мы поехали обратно в Северный. Сели в вертолеты вперемешку с чеченами.
У них главный был — Басаев. Все чечены да и наши друг друга так подсирали чуточку, в глазки друг дружке заглядывали, а Басаев вел себя иначе… Почти ничего не говорил и смотрел в пол… И полетели мы к Руслану Аушеву в Магас.
Там одна резиденция президента и была отстроена. А по размерам эта резиденция с хороший большой дом на Рублевке. Это просто дом со спальнями и столовой. И вот в этом доме — чеченцы с автоматами, грязные, немытые. Мы тоже не первой свежести — уже целый день на ногах. Расселили нас по комнатам… Жрать нам принесли, водки. Часть народа сидела в гостиной, вела переговоры, а остальные по комнатам бухали. Я сидел с мужиками, но меня периодически дергали, чтоб я консультацию дал — как имущество делить между Россией и Чечней.
— А бухали поврозь все?
— Бухали поврозь. А потом был заключительный ужин, такой, для избранных. Меня позвали. И там, что интересно, Басаев и Удугов водку не пили демонстративно, они ж все из себя религиозные. А остальные — Иван Петрович, Береза, я — все бухали. И Закаев с нами пил. Потом Закаев плясал. С гиканьем. Закаев, он такой… светский, что ли. По нему было видно, что артист. А никакой не вояка. Ему так нравилось, что вот все закончилось, что амнистия, что опять можно в Москву на блядки съездить. Такое вот у него было выражение лица… Потом опять пили. За дружбу, за великий русский народ, за великий чеченский народ. Сука, еще месяц назад они убивали наших, мы — их. А сейчас, типа, рассказываем про нерушимую дружбу чеченов и русских. Ну, знаешь, это такая очень кавказская история.
— Это как тост «За немецко-фашистских товарищей».
— За немецко-фашистских товарищей. «Давай выпьем за нашего друга — извини, дорогой, как твоя фамилия?» Мне слово дали. Я сказал, что в Казахстане с чеченами рос и более-менее нормально мы жили, давайте, типа, дальше так жить. Нам, русским немцам, тоже на русских можно обижаться, но если так, то никогда мы с этим не разберемся. Надо точку ставить. Что-то в таком духе.
— Вот ты заметил тоже, что все там разрушено и имело очень неприглядный вид.
— Ужасный. И вот еще такая интересная особенность. Разруха, Грозный, кишлаки, аулы какие-то непонятные, все эти Ведено, Шали. И тут чечены приехали к Руслану в приличный дом, там горячая вода, унитазы работают, смывают… Они пошли душ приняли, стол им накрыли, горячая еда, не консервы. А завтра — снова грязь, камуфляж, разруха… И зачем это все нужно? Как Гелаев шоколадку ел и кофе сухой, растворимый, жевал…
— Да, ломовая история. Как ему руку отстрелили. Насмерть.
— Смерть Хаджи-Мурата помнишь как описана? Как он из халата ватного вырывал клочья, затыкал себе раны, — помнишь? А Гелаев шестьдесят четвертого года рождения, ему и сорока не было.
— А ты заметил, что в Грозном не только разрушали? Там еще и полно было новеньких домов в три этажа, из красного кирпича. Они немало там и построили, между прочим, на этой войне. Похоже, с применением рабского труда — как они любят.
— Я вполне допускал, что они могли быть построены и до войны. Чечены с ингушами — они же самые шабашники были в советское время. Свинарники строили по всей России.
— Помню, как мы с фотографом выехали из Грозного, на «чайнике» — и вперед. И как только пересекли условную границу и въехали в Ингушетию, я — раз! — заметил резкую перемену своего состояния. Расслабляешься и начинаешь смотреть по сторонам — облака, деревья… А приехали в Пятигорск, там и вовсе прекрасная тихая мирная жизнь.
— Да, и вот въезжаешь уже в Пятигорск…
— Ну, это совсем уже расслабуха. Все кругом штатские, никого в форме, ни одного ствола не видно. Ну и сразу в кабак. Я вообще журналист не военный, в такие точки редко вырываюсь. А вот некоторые мои знакомые как начали ездить на войны, как втянулись — просто подсели на это дело. Как на настоящий наркотик. Понятно, что это обостряет чувства. Возвращаясь с войны, очень отчетливо сознаешь, что ты жив. И что если ты жив, то это уже само по себе хорошо, этого уже достаточно. Это прекрасное чувство! Поди его испытай в простой жизни! Не делая особых капвложений! Почему люди и ездят в горячие точки. Правда, многие там начинают бухать всерьез, по-взрослому. Кто-то после этого подшивается, кто-то спивается. Я понимал, как это затягивает, и пытался особенно не увлекаться. Удалось вроде.
— А ты Мишку Леонтьева там встречал? Он утверждает, что в Чечне дневал и ночевал, когда война была.
