Но рыцарская утопия Павла I была противоречива и внутри самой себя. Ведь рыцарство уже по определению непременно предполагает наличие определенного минимума сословных свобод личности (даже еще в рамках средневекового мировидения), ее нравственную независимость от вышестоящих по иерархии институтов, в том числе и от самого монарха. Но в той государственной системе, которую готовил для России Павел I, такое положение вещей решительно исключалось. Любое свободное волеизъявление могло натолкнуться на всевластие возвышающегося над всем самодержца — только он один обладал безграничной свободой, все остальные в одинаковой мере были ее лишены, не важно, касалось ли это бесправного мужика или знатного, титулованного дворянина. «Знатен только тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю» — в этих словах императора, сказанных французскому посланнику, вся суть павловского режима. «Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря», — писал крупный полицейский чин той эпохи Я. И. де Санглен, — Павел I «научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно».
Павел I принципиально не терпел каких-либо «врожденных» привилегий или преимуществ одного сословия сравнительно с другим и все свое царствование их целеустремленно искоренял, не признавая социально-правовой самостоятельности сословий вообще.
Это не значит, что Павел был противником сословного разделения российского общества или не видел особого места дворянства в государственной организации. Нет, оставаясь по своему типу и историческим корням феодальным монархом, он полагал, что дворянство — «подпора государя» — естественный носитель рыцарских достоинств, и был озабочен, вопреки петровской Табели о рангах, проникновением в его состав выходцев из других «состояний». Единственно, что он требовал от дворян, так это их обязательной, подобно остальным сословиям, службы на благо и в пользу государства (тем самым социальная структура русского общества как бы возвращалась почти на столетие назад — к порядкам и нравам Петра I). Павел I так высоко стоял над ними, что все подданные, независимо от сословной принадлежности, по отношению к нему выступали как одна общая масса и в этом плане были между собой равны. Здесь отчетливо видно, кстати, как тесно смыкались по своим конечным политическим результатам внедряемое сверху деспотическое равенство подданных и лозунги «всеобщего равенства» революционных «низов». Недаром Н. М. Карамзин сравнивал Павла I с якобинцами.
Проявления этого равенства принимали иногда внешне весьма демократические и в России до того почти неизвестные формы. Так, первый же изданный Павлом I манифест о вступлении на престол объявлял о приведении к присяге наравне с привилегированными сословиями и крепостных крестьян — с воцарения Елизаветы Петровны, то есть более пятидесяти лет, оно к ней не допускалось, и это было заметным новшеством в государственной практике самодержавия, которое не могло пройти бесследно для крестьянского самосознания. По свидетельствам многих мемуаристов, вскоре по вступлении на престол Павел I распорядился установить на первом этаже Зимнего дворца желтый с прорезью ящик, куда любой подданный империи мог опускать свои жалобы и прошения, Павел же каждый вечер вынимал их из ящика, внимательно их прочитывал, накладывал свои резолюции об исполнении тех или иных просьб и т. д.
Желтый ящик являл собой, таким образом, некий символ стоящей в равной мере над всеми абсолютной власти императора.
Он вообще не питал пристрастий к какому-либо одному сословию или классу, ощущая себя по преимуществу государем всех сословий, всего народа — именно в этом общенациональном значении термина (из чего не следовало бы делать опрометчивый и глубоко неверный вывод о Павле I как царе-демократе).
Отсюда становятся понятны основы социальной политики Павла I, смысл которой состоял в поддержании равновесия между сословиями, известного уравнения их в правах и обязанностях. Правда, уравнивание это далеко не всегда происходило путем подтягивания нижестоящих сословий до уровня вышестоящих, иногда дело сводилось к понижению последних до уровня нижестоящих. И это было, по меткому выражению В. О. Ключевского, не «превращение привилегий некоторых классов в общие права для всех», а превращение «равенства прав в общее бесправие». Например, Павел I не наделил крепостных крестьян правом местного самоуправления с тем, чтобы хоть как-то приблизить их к привилегиям дворянства с его выборной корпоративной организацией в губерниях и уездах, а фактически ликвидировал корпоративные дворянские права на губернском уровне. Или, скажем, оставив почти в неприкосновенности институт телесных наказаний для крестьян, он вместе с тем издал указ, разрешающий применение телесных наказаний к дворянам при условии предварительного лишения их дворянского звания.
Можно теперь, как нам кажется, внести некоторую ясность в многолетние споры в исторической литературе о социальной ориентированности политики Павла I. Так, широкое распространение получил взгляд на Павла I как на типично дворянского монарха, сознательно проводившего линию на укрепление имущественного положения помещиков за счет усиления крепостнической эксплуатации. В одной из недавних работ Павел I так и назван «открытым проводником интересов крепостников-помещиков». По мнению других историков, социальная политика Павла I однозначно строилась на защите интересов крепостного крестьянства и имела отчетливо выраженный антидворянский характер.
В свете сказанного, однако, сама эта жестко альтернативная постановка вопроса представляется с той и другой стороны исторически некорректной и бесперспективной, ибо, как мы уже видели, действия Павла I в данной области регулировались не специфическими пристрастиями или антипатиями к отдельным сословиям, а общими уравнительными принципами его сословной политики.
Поскольку же исторически сложилось так, что дворянство — господствующее сословие России — обладало громадными привилегиями сравнительно с остальным населением и особенно с полностью бесправным в этом плане крепостным крестьянством, то вполне понятно, что уравнительные акции Павла I прежде и более всего ущемляли интересы дворянства, как гражданского, так и военного, в первую очередь служившего в гвардии. Тем более что, по мнению Павла I, оно было вконец развращено в последний период царствования Екатерины II. Наиболее сильно и болезненно, как известно, репрессии Павла I затронули верхушку дворянства, столичную аристократию и гвардейское офицерство, что в значительной мере и предопределило возникновение против него в 1800-м — начале 1801 г. дворцового заговора.
Более сложен вопрос о крестьянской (в широком смысле слова) политике Павла I. Здесь мы сталкиваемся с такими явлениями, которые тоже никак не могут быть объяснены расхожими в советской историографии догмами о Павле I — заурядном крепостнике. Вообще надо полагать, что в глубине души Павел, воспитанный в гуманном духе европейского просветительства, также, как, впрочем, Екатерина II и Александр I, никогда не сочувствовал крепостническим порядкам, понимая всю их пагубность для России в нравственном, социальном, экономическом отношениях, а следы такого образа мыслей, несомненно, отразились еще на его трактатах и проектах 1770-1780-х гг.
Сторонники указанного выше мнения о Павле I — проводнике сугубо крепостнической политики ссылаются чаще всего на тот факт, что за время своего царствования Павел раздал в частное владение громадный массив земель с населяющими их почти 600 тысячами казенных крестьян. Но при этом не принимается во внимание одно немаловажное обстоятельство. По многим авторитетным свидетельствам современников, Павел I был глубоко убежден в том, что помещичьи крестьяне, которых должны отечески опекать их владельцы, живут в России гораздо лучше казенных, терпящих злоупотребление и произвол местных чиновников, а центральная власть призвана следить за исправным исполнением помещиками своих обязанностей перед крестьянами, — по такой патримониальной схеме мыслилось Павлом I положение дел в крепостной деревне (дворяне-помещики были в его глазах вообще как бы даровыми полицмейстерами). Такой взгляд Павлу I мог подсказать и его собственный опыт гатчинского помещика по благоустройству жизни своих крестьян или более высокий сравнительно с казенными уровень жизни крестьян во вновь образованном им удельном ведомстве. Но насколько адекватно при этом оценивал Павел I состояние различных категорий крестьян, — это уже другой вопрос, нас же сейчас интересует его личность, субъективные мотивы его политического поведения.
В этом отношении не может не привлечь нашего внимания целая серия правительственных актов, уже прямо удовлетворявших крестьянские интересы, причем они были изданы Павлом I в первые недели царствования с такой быстротой и последовательностью, что можно предположить, что их подготовка велась по заранее продуманному плану. Так, уже 10 ноября 1796 г. был отменен объявленный еще при Екатерине II и чрезвычайно обременительный рекрутский набор, 10 декабря отменена разорительная для них хлебная подать, 16 декабря с крестьян (и мещан) снята недоимка в подушном сборе, 27 ноября крестьянам предоставлено право апелляции на решения по их делам судов, а затем — и право подавать жалобы на помещиков, в том числе и на имя самого государя — то и другое было строго воспрещено екатерининским законодательством. 10 февраля 1797 г. издан указ о запрещении продавать дворовых и крепостных без земли, а 16 октября 1798 г. — о запрете продавать без земли малороссийских крестьян. Оба эти указа ясно давали понять, что, на взгляд Павла I, крестьяне могут быть прикреплены к земле, но не составляют личной собственности помещиков. Если же мы учтем особую заботу Павла I о солдатах, о реальном улучшении условий их службы и материального существования, о недопущении, при всей суровости и формализме воинской дисциплины, жестокого обращения с ними, то очертания позиции Павла I в крестьянском вопросе (а солдаты — это те же крестьяне, одетые в шинели) станут еще более отчетливыми.
