к посту своему нигде не встречались им злоумышленники, и они прибыли к оному благополучно. Несколько дней препровели там в совершенном спокойствии, которое наконец нарушено было и кончилось для них горестно. Однажды во время утренней зари напала на них шайка мятежников (приверженцев Пугачевских), состоящая более нежели из 500 человек. Сколь ни многочисленна она была против команды Ефремова и коль ни дерзновенно наступала на оную, однако и храбростию солдат и Козаков, под начальством Ефремова состоявших, удержана в своем напорственном усилии и отражаема была даже до полудни.
Малочисленность солдат могла отразить врага, но сопротивляться долгое время без всякой помощи в степи ей было невозможно; г. Ефремов решился с своим отрядом по крайней мере отбиться от сей шайки. Льстившая их в сем надежда чрез несколько часов соделалась тщетною. Находившиеся при нем пушка и ружья были главнейшими орудиями защищения, приводившими противников в трепет. Доколе был производим огонь из оных и они имели порох, дотоле неприятели не отваживались приближаться, но коль скоро не стало последнего, тогда Ефремов увидел неминуемую свою погибель. Заколотив пушку и сев с командою на лошадей, намерен он был обратиться к Оренбургу и избавиться от плена или смерти. Неприятели, увидев сие, тотчас бросились на них прямо. Г. Ефремов долгое время с своею командою защищался храбро, но у него оставался только один заряд, выстрелив на бегу последним, он не удержал стремительности разъяренной черни, один из коей, догнав его, ударил саблею вдоль ружья и отрубил у него оною у левой руки большой палец, другой из сей же черни поразил саблею над правым ухом, а третий ранил копьем в голову выше лба. Почтенный наш воин, пришед в изнеможение и бесчувствие от таковых ран и поражений, не помнил потом, что с ним и с находившимися при нем происходило.
Опомнившись, увидел он себя и многих из своих товарищей связанными. Всяк вообразив себе человека израненного, поверженного в оковы и доставшегося на поругание неистовым и зверским бунтовщикам, легко может представить, какие чувствования должны были родиться у нашего воина. Ярость, говорит он, и отчаяние попеременно терзали мое сердце: я напрягал все силы моего разума к вымыслам, как бы избавиться от постыдного сего бедствия. Но что долженствовало делать? шайка бунтовщиков была многочисленна; надобно было сносить терпеливо несчастие и ожидать решения своей участи. Враги наши долго скитались по степи, пока наконец, изнемогши от усталости, остановились и скоро потом легли и заснули весьма крепко. Шайка сия, состоящая из уральских (тогда яицких) Козаков и обыкновенных русских мужиков, не знала никаких воинских предосторожностей. Увидев, что они погружены были в глубокий сон, Ефремов время сие почел способным к своему спасению, начал стараться как возможно разорвать свои узы и скоро потом усилие свое увидел не бесполезным. Он освободил у себя правую руку, а посредством оной и другую; потом то же сделал с связанными и подле него лежащими двумя солдатами и вместе с ними ушел.
Прибежав на рассвете к реке Донгус, они скрылись в траве и отдыхали до половины дня; потом вознамерились идти в Оренбург, находившийся тогда от них недалеко; но едва отошли версты с три, как вдруг встречены были двумястами киргизцев, из-за гор выехавшими. Силы путешественников сих уже ослабели, оружия при них никакого не было, нечего оставалось делать, как без всякого сопротивления отдаться в плен. Киргизцы тотчас схватили их, посадили на своих лошадей, под брюхо коих подвязали их ноги и увезли в свои улусы, или жилища. Они продержали их там два месяца. Благодаря Бога, говорит Ефремов, я достался доброму человеку, который почти ежедневно к ранам как на голове, так и руке прикладывал жженый войлок, от чего я и излечен был. Киргизцы, пользуясь тогда замешательством в России, наловили много наших русских и отвезли в Бухарию и Хиву, где продавали в разные руки. Таким образом и Ефремова купил за четыре выделанные красные телячьи кожи у киргизцев бухарец, едущий с караваном, приказчик г-на Гафур хожи, бывшего в Бухарии зятем аталыка Даниар-бека, особы первой по хане.
Дорогою гнали наших вместе с Ефремовым около тридцати человек; зима в то время была весьма холодная, от чего от голоду в дороге многие померли. Астраханский армянин, именем Айваз, по русски Иван, не оставлял г. Ефремова, кормил его, а иногда сажал на лошадь и верблюда даже до самого пограничного бухарского города Варданзы[323]. Там он расстался с ним, поехав в столичный город Бухару. Ефремов оставлен был в Варданзе в доме купившего его бухарца; вскоре потом приехал за ним есаул от Гафур хожи, у коего был он только месяц и после того подарен тестю его Даниар беку. Новый хозяин Ефремова был в Бухарии довольно полновластен и назывался аталыком, то есть владетелем; он имел четырех жен и шесть наложниц калмычек и персиянок, им купленных, и от всех вообще жен и наложниц десять сынов и десять дочерей. Аталык сей, будем говорить далее словами самого г. Ефремова, определил меня к своей ордине или серали, в коей заключались его жены и наложницы, стражем; в звании сем был я до самого того времени, пока мог довольно хорошо разуметь и говорить на их языке. После сего пожаловал он меня дабашею, то есть капралом, и поручил мне начальство над 10 человеками, что отправлял я, по-видимому, к его удовольствию.
Однажды аталык прислал за мною своего служителя: я тотчас к нему явился. Он объявил мне о приехавшем из России мулле Ирназаре и дал прочитать привезенное им письмо. Увидя на оном титул Всемилостивейшей Государыни Императрицы, я заплакал от радости. Аталык спросил меня, что это за бумага; пашпорт, отвечал я, данный сему мулле для беспрепятственного проезда чрез места, под державою России находящиеся. Для чего же у сего пашпорта приложена печать внизу, а не наверху, спросил он меня далее; я отвечал, что титул Российской Государыни пишут в заглавии, а печать прикладывают внизу для того, что титул значит более, нежели печать. Неправда, говорил аталык; сие делается потому, что Россия пред нами унижается: ибо мы магометане, исповедыватели истинной веры. Вопрошая с угрозами о причине слез моих и получив в ответ, от радости при виде письма российского, он уговаривал меня потом принять магометанский закон и обещал за сие содержать тоща у себя в милости. Не получив от меня оное согласие, вскоре после того приказал мучить.
Мучение со мною отправлялось следующим образом: положив в большое деревянное корыто с пуд соли, налили в оное
