— Объезжай его, объезжай. — Она вдруг поняла, что сама виновата. Только утром она накричала на Пруденс. «Почему ты просто не оставишь меня в покое!» Желудок Лауры сжался от боли, и она прижала прохладную от дождя руку ко лбу. Если это была ее ошибка, если в происшедшем с Пруденс есть ее вина, она, конечно же, сможет все исправить. Надо только добраться туда достаточно быстро.
Когда это произошло? Как давно Пруденс нашла путь к ее сердцу, которое когда-то принадлежало Хани, к сердцу, которое она столько лет держала на замке? Пруденс с ее черными тигровыми полосками и изящными белыми лапками. Пруденс терпеливо ждала ее у двери ванной, когда ее тошнило по утрам, потом следовала за ней по пятам, энергично бегая кругами, пока Лаура готовила ей завтрак. Пруденс сидела с ней каждую ночь, мелодично урча рядом на диване. Ее единственное утешение — и единственное средство, которое помогало ей заснуть, — за последние пару месяцев. Лаура вспоминала настойчивое, гортанное мяуканье, когда Пруденс требовала угостить ее тунцом или сыром. Почему она не баловала ими это существо с первого дня его появления у них в доме? Почему ее нужно было упрашивать? Она же знала, что любят кошки, что дарит им радость. И еще она знала, каково это — потерять Сару.
Такси миновало многоквартирный дом с зеленым навесом, под которым женщина держала за ручку пухлого малыша в подгузнике — ребенок только-только учился ходить на кривых ножках. Лаура вспомнила, как Пруденс, будучи еще котенком, вперевалку передвигалась по маминой кухне. Как вставала на пушистые нетвердые лапки, чтобы взять угощение с протянутой Сарой руки. Теперь такси ехало по Второй авеню, мимо бара «Бейби Бо». Сара очень любила здешние пирожки с начинкой. Они были частью ее воскресного ритуала, как и жареные бананы, которые обожала Лаура. Сара всегда покупала их к приходу дочери. Лаура заметила, когда Сара перестала приносить домой пирожки и начала отдавать Пруденс всю сметану и куриную грудку. Но она даже не подумала о том, чтобы спросить почему.
Из-за угла показался мусоровоз и остановился прямо перед ними. Водитель ударил по тормозам, Лаура, которая сидела, подавшись вперед, стукнулась о перегородку из оргстекла, которая отделяла сиденье водителя от заднего. Она нетерпеливо потерла лоб, собираясь опять просить его объехать этот чертов мусоровоз, но шофер уже оглянулся через левое плечо и свернул в следующий переулок. После этого им стало везти: они попали в «зеленый коридор» и несколько раз в самую последнюю секунду пролетели на желтый. Церковь Святого Марка, куда они с Сарой ходили в канун Нового года, чтобы послушать всенощную службу, так, поворот направо. На Второй и Девятой они пролетели «Веселку», где они с мамой, бывало, баловали себя летом борщом, а зимой — перловой похлебкой с грибами. Ресторан и церковь стояли на месте, но Лаура с тех самых пор не ходила туда.
Она поняла: когда теряешь что-то одно, потери будто множатся. Неожиданно она так отчаянно захотела, чтобы мама была рядом, что желание это стиснуло ей грудь, мешая дышать. Хотелось почувствовать на себе ее руки, зарыться лицом в изящный изгиб ее шеи, вдохнуть успокаивающий аромат маминых волос. Но больше всего ей хотелось услышать мамино пение. Она целых шестнадцать лет не слышала, как Сара поет, с того июньского дня, когда Лауре было всего четырнадцать.
Но она больше никогда этого не услышит. Впервые с момента смерти Сары Лаура по-настоящему поняла — прочувствовала до самой глубины души — ужасающую законченность слова «никогда». Она больше никогда не услышит Сарин голос. Мама больше никогда ее не приголубит. Она не чувствовала эту потерю так глубоко только потому, что рядом была Пруденс, живая частичка ее матери, которая все еще оставалась с ней.
А теперь она не знала, сумеет ли Пруденс пережить этот день.
Несколько месяцев Лаура не могла оплакать смерть матери. На одно чудовищное мгновение она почувствовала, что вот-вот сломается, прямо здесь, на заднем сиденье такси. Она наклонилась, ткнулась головой в колени — только бы сдержаться!
Раздался визг резиновых шин на мокром асфальте, и такси резко остановилось.
— Двенадцать долларов, мисс, — сказал ей водитель. Лаура протянула ему двадцатку и поспешно пробормотала:
— Сдачи не надо.
Натянула пиджак от костюма на голову, чтобы уберечься от дождя, и побежала по короткой металлической лестнице в полуподвал ко входу в ветклинику.
Приемный покой оказался крошечным. Белый деревянный пол и утопленные светильники создавали то, что должно было считаться теплой, уютной атмосферой. Но в такой серый дождливый день даже включенный свет, казалось, сгущал сумрак, а не рассеивал его.
Когда Лаура стряхнула дождевые капли с волос, то увидела Джоша, меряющего шагами маленькую комнатушку. Сегодня утром он показался ей совершенно незнакомым человеком. Это напомнило ей тот момент много лет назад, когда мама повернулась к ней с чужим лицом и залепила пощечину. Это было страшнее, чем наблюдать, как рушат твой дом, страшнее, чем потерять Хани и мистера Мандельбаума, — увидеть совершенно незнакомого человека в лице своей матери. Казалось невозможным, что после всего сказанного утром они с Джошем смогут опять говорить друг с другом по-доброму, с любовью в голосе.
Но Лаура сразу увидела, что все обиды отошли на второй план, по крайней мере на время. Лицо Джоша было таким же напряженным, как и ее собственное, глаза покраснели.
— Джош! — Она быстро подошла к нему и, не думая, положила руку на плечо мужа. Почувствовала тепло его тела под рубашкой. — Джош, что произошло?
— Это были лилии, — ответил он, и сердце Лауры перевернулось — настолько измученным он казался.
— Какие лилии? Что произошло?
Джош опустился на одну из скамеек в приемном покое — деревянную уличную скамью, на которой в плетеных корзинах лежали журналы «Кошачьи капризы» и «Лучший друг», предназначенные для тех, кто приводил сюда своих питомцев.
— В честь нашей годовщины я ходил к флористу. Заказал ему такой же букет, какой был у тебя на свадьбе. Цветы должны были принести до твоего ухода на работу. — Он безрадостно засмеялся. — Все в это утро пошло не так, как планировалось.
Лаура почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Джош… — прошептала она и опустилась на скамью рядом с мужем.
— Пруденс съела лилии. — Казалось, Джош рассказывал все это висевшей на противоположной стене доске, где помещались объявления о потерянных любимцах и о животных, которых хотели бы отдать «в хорошие руки». Он не желал или не в силах был смотреть в глаза жене.
— Ничего. — Лаура была сбита с толку. — Кошки иногда едят растения.
— Да, — ответил Джош. — Но лилии — яд для кошек. В лилиях есть что-то такое, от чего отказывают почки.
— Но с ней все будет хорошо, да? — Лауре хотелось, чтобы Джош посмотрел ей в глаза, но он продолжал сверлить взглядом стену. — Ты быстро привез Пруденс к врачу, они смогут помочь ей… так ведь?
Джош закрыл лицо рукой.
— Не знаю. Они продолжают делать ей промывание. Пока никто ничего не может сказать. — Джош встал и опять начал мерить шагами приемную. Когда он наконец повернулся к Лауре, его глаза метали молнии. — Почему никто о таком не предупреждает? Должно быть какое-то… не знаю, руководство или предупреждающий знак, который рассылали бы в каждый дом, где живет кошка, — в большом красном круге перечеркнутая лилия. Я не знал. — В его голосе слышалась усталость. — Я понятия не имел. Я бы никогда не оставил эти цветы в доме, если бы… если бы я…
— Откуда ты мог знать, Джош, — негромко произнесла Лаура. — В детстве у меня была кошка, но я тоже этого не знала. Ты поступил правильно. Ты привез ее сюда, и это самое лучшее, что ты мог для нее сделать.
Джош кивнул, хотя все еще нерешительно, и опять присел рядом с Лаурой.
Шли минуты, которые отмеряли огромные настенные часы над конторкой дежурной. Лауру настолько напрягало это «тик-так», что ей показалось, она вот-вот закричит и метнет какой-нибудь предмет в эти часы. Дважды она подходила к дежурной и спрашивала приглушенным голосом, нет ли новостей о Пруденс Бродер? В первый раз темноволосая женщина — в голубом костюме и с кольцом в носу — сжала руку Лауры и сказала:
— Примите мои соболезнования по случаю смерти вашей мамы, мэм. — Лаура в ответ смогла только кивнуть и на мгновение задержала свою руку в ее ладони. Когда она вернулась на свое место, чернокожий мужчина в белой рубашке вошел в приемную с огромным зеленым попугаем на плече.
— Привет, это Оливер! Привет, это Оливер! — закричал попугай.
— Привет, Оливер, — поприветствовала дежурная веселым, взволнованным голосом. И все трое — мужчина, женщина и птица — исчезли за вращающимися дверями смотровой. Дежурная вернулась как раз вовремя, чтобы встретить крупную женщину с крошечной собачкой неопределенной породы в розовом свитере и на поводке, украшенном фальшивыми камнями.
