Еще до вторжения в Мендоситу военных и полицейских частей, осуществленного с поистине кинематографическим размахом – военные были вооружены карабинами, базуками и снабжены противогазами, – вторжения, закончившегося облавой, в результате которой многочисленные обитатели квартала, женщины и мужчины, были посажены в тюрьму, однако не за то, чем они стали или были в свое время (ворами, бандитами, проститутками), а по обвинению в «подрывных действиях», и до того, как падре Сеферино был доставлен в военный трибунал по обвинению в том, что, прикрываясь саном, он содействовал проникновению коммунизма (священника отпустили благодаря заступничеству его покровительницы миллионерши Майте Унсатеги), – еще до всего этого эксперимент с возрождением первых христианских общин был обречен на провал.
Естественно, этот опыт был обречен на провал церковными властями (предупреждение номер двести тридцать три), которые нашли его сомнительным с точки зрения теоретической и нелепым – с практической (к сожалению, дальнейшие события – увы! – подтвердили правильность этой точки зрения); опыт был обречен в силу самой природы обитателей Мендоситы, проявивших полнейшее неприятие коллективного начала.
Проблемой номер один стали отношения полов. В общих спальнях с тесно поставленными матрацами под прикрытием темноты творилось нечто невообразимое, весьма похожее на содомский грех. Вполне понятно, росло не только число беременных, но и – как следствие – преступлений из ревности.
Проблемой номер два стали кражи: общинное сосуществование, вместо того чтобы искоренить в людях собственнические инстинкты, разожгло их до безумия. Жители общины воровали друг у друга абсолютно все, даже зловоние, которым они дышали. Вместо того чтобы сблизить и подружить людей, община сделала обитателей Мендоситы заклятыми врагами. В этот период растерянности и самовластия труженица социального здравоохранения (может, то была Майте Унсатеги?) объявила, что она беременна, и бывший сержант Литума признал: да, он отец ребенка. Со слезами на глазах падре Сеферино благословил союз, явившийся результатом его социального эксперимента. (Говорят, с тех пор он рыдал по ночам, вознося элегические песнопения луне.)
Почти сразу после этого духовный пастырь был вынужден вступить в борьбу против катастрофы гораздо более значительной, чем потеря дочери басков, обладателем которой он так и не стал. В Мендоситу прибыл опасный соперник, евангелистский пастор дон Себастьян Бергуа. Он был еще молодым человеком, спортивной внешности и с развитыми мускулами, который сразу же по прибытии объявил, что за шесть месяцев намерен обратить всю Мендоситу в подлинную веру – реформистскую. И не только жителей, но и самого католического священника и трех его приспешников. Дон Себастьян (не тот ли, кто до посвящения в сан пастора был миллионером-гинекологом?) располагал всем необходимым, чтобы поразить воображение местных жителей: он выстроил себе кирпичный дом, по-царски оплатив работавших на стройке мендосийцев, и начал кампанию так называемых «религиозных завтраков», на которые бесплатно приглашались все, кто хотел послушать его беседы о Библии и выучить некоторые псалмы. Соблазненные речистостью и прекрасным баритоном нового пастыря, равно как и кофе с молоком и жареной свининой, обитатели Мендоситы стали дезертировать, сменив глинобитную католическую обитель на евангелические кирпичи.
Как и следовало ожидать, падре Сеферино вновь прибегнул к тактике «вооруженной проповеди». Он вызвал дона Себастьяна, чтобы в бою доказать, кто из них подлинный посланец Господа. Однако, ослабленный усиленными занятиями по Онану, позволившими ему устоять перед искушениями сатаны, уроженец Чиримойо пал в нокауте после второго удара дона Себастьяна Бергуа, который в течение двадцати лет ежедневно по часу занимался культуризмом и боксом (уж не в гимнастическом ли зале «Ремихиус» в Сан-Исидро?). Но не потеря двух передних зубов и не разбитый нос потрясли падре Сеферино. Его сломило унижение, сознание того, что он побежден своим собственным оружием, а также тот факт, что с каждым днем он терял все большее число своих прихожан, перебегавших в стан неприятеля.
Страшась грядущего и исходя из правила, что жестокий недуг требует еще более жестокого лечения, уроженец Чиримойо притащил однажды в свою глинобитную лачугу несколько цинковых банок с какой-то жидкостью, которые он спрятал от любопытных глаз (однако обоняние любого сведущего человека безошибочно могло бы установить, что это керосин). В ту же ночь, когда все спали, католический священник в сопровождении верного Литумы перепрыгнул через забор кирпичного дома и с помощью крепких гвоздей заколотил все окна и двери толстыми досками.
Дон Себастьян Бергуа спал сном праведника – ему снился племянник, который, раскаявшись в кровосмесительной связи с собственной сестрой, принял сан священника папистской церкви в одном из кварталов Лимы (может быть, в Мендосите?). Дон Себастьян Бергуа не слышал ударов молотка Литумы, превращавшего евангелический храм в мышеловку, потому что бывшая повивальная бабка донья Анхелика незадолго до этого, выполняя приказ падре Сеферино, подсунула евангелисту сильное снотворное. После того как вражеская миссия была закупорена, уроженец Чиримойо самолично облил ее керосином. Потом перекрестился, зажег спичку и приготовился ее бросить. Но что-то удержало его. Бывший сержант полиции Литума, труженица общественного здравоохранения, бывшая специалистка по абортам и бродячие собаки Мендоситы видели, как падре Сеферино, длинный и худой, с мученическими глазами, стоял под звездами, держа горящую спичку и раздумывая, стоит ли зажарить живьем своего врага.
Сделает ли он это? Бросит ли горящую спичку в керосин? Отважится ли падре Сеферино Уанка Лейва превратить ночь Мендоситы в пылающий ад? И загубить жизнь, целиком отданную служению, вере и добру? Или, затоптав огонь, уже опаляющий его ноги, он откроет двери кирпичного дома и на коленях будет просить евангелиста о прощении? Чем разрешится эта парабола?
XV
Первым, кому я сказал, что сделал предложение тетушке Хулии, был не Хавьер, а кузина Нанси. После разговора с тетушкой Хулией я позвонил Худышке и пригласил ее в кино. Но мы пошли в кафе-бар «Патио», что на улице Сан-Мартина, в Мирафлоресе, где обычно собирались боксеры и борцы, которых Макс Агирре, владелец «Луна-парка», приглашал в Лиму. В одноэтажном домике, вначале предназначенном под квартиры людей среднего достатка – которых очень раздражало соседство с баром, – было пусто, и мы могли спокойно поговорить, пока я опустошал десятую чашку кофе за день, а Худышка Нанси – бутылку кока-колы.
Только мы сели, я лихорадочно начал соображать, как сообщить кузине такую весть. Но она сама обрушила на меня поток новостей. Накануне в доме тетушки Гортенсии состоялся семейный совет, на котором присутствовала дюжина родственников, собравшихся обсудить «дело». Там и решили, что дядя Лучо и тетя Ольга будут просить тетушку Хулию вернуться в Боливию.
– Они сделали это ради тебя, – объяснила мне Худышка Нанси. – Похоже, твой отец взбешен и написал ужасное письмо.
Дядя Хорхе и дядя Лучо, очень любившие меня, были обеспокоены: какое наказание придумает мне отец. Но они считали: если тетушка Хулия покинет Лиму к приезду отца, он смягчится.
– Все заключается в том, что сейчас это уже не имеет значения, – сказал я с достоинством. – Я просил тетушку Хулию стать моей женой.
Реакция Нанси была непосредственна и забавна. В этот момент она пила кока-колу, а услышав мои слова, поперхнулась и так закашлялась, что глаза ее наполнились слезами.
– Хватить тебе кривляться, глупышка, – отругал я ее в раздражении. – Мне необходима твоя помощь.
– Я поперхнулась не из-за твоей новости, а просто вода попала не в то горло, – пробормотала кузина, вытирая глаза и откашливаясь, и спустя мгновение тихонько добавила: – Но ведь ты еще ребенок. Есть ли у тебя деньги, чтобы жениться? А твой отец? Он же убьет тебя!
И тут, охваченная жгучим любопытством, стала сыпать вопросами, над которыми мне некогда было и подумать: тетушка Хулия согласна? Мы скроемся? Кто будет свидетелем на бракосочетании? Мы не сможем венчаться в церкви, ведь тетушка разведена? И где мы будем жить?
– Бог мой, Марито! – повторила кузина, исчерпав запас своих вопросов и снова удивляясь. – Неужели ты не понимаешь, что тебе всего восемнадцать лет?
Она расхохоталась, я тоже. Я согласился: возможно, она и права, но сейчас речь идет о том, чтобы помочь осуществлению моего замысла. Мы вместе росли, очень любили друг друга, и я знал: Нанси всегда будет на моей стороне.
– Конечно, если ты просишь, я помогу тебе, пусть меня даже убьют вместе с тобой, – наконец ответила кузина. – Кстати, а ты подумал, как будет реагировать все наше семейство, если ты в самом деле женишься?
