— Точно не я. Моя же свадьба.
— Я все еще жду свои семь миллионов империалов, — напомнил о себе Ивар Белобровый.
Несколько бледных тел с острыми зубами и длинными спутанными волосами за спинами парсийцев почти полностью выбрались на берег, волна разделилась и меньшая ее часть, шипя, поползла по и без того сырым доскам.
А вот интересно, чисто гипотетически, кто будет платить за ремонт после того, как мы все тут порушим? Змеев же, да? Это же все из-за него?
— Открывайте чемодан! Мы хотим увидеть восемь миллионов империалов!
И Лукьян открыл.
На землю высыпалась лента колбасок, выкатились банки с соленьями, шмякнулась завернутая в хрустящую бумагу курица-гриль, зазвенели леденцы и кучкой спланировали шоколадные конфеты и печенье с сахарной обсыпкой.
Похоже, Гордей был очень недоволен едой в академической столовой.
— Вот такая вот у нас валюта, — развела я руками.
— Это что, мой чемодан?!
— Это два миллиона империалов, — уверенно заявил Лукьян. — Ну, если все это, конечно, продать каким-нибудь голодным богачам в пустыне. Определенно, именно столько и выйдет.
— Это не девять миллионов империалов, — не согласился Ивар Белобровый, вытаскивая широкий меч из ножен. — Вы обманщики.
— Это вы обманщики, — сказала я. — Вы просили два миллиона. Что за внезапная инфляция?
У меня даже было доказательство.
Я достала из кармана и развернула листок бумаги, на которой черным по белому было написано — два миллиона.
На пристани повисла тишина.
Ивар Белобровый замер.
Гордей Змеев закатил глаза.
Парсийцы принялись недоуменно переглядываться.
Даже бесшумно крадущиеся к парсийцам голодные морские духи, призванные Иларионом, казалось, остановились.
Лукьян скосил мрачный взгляд сначала на развернутый мной листок бумаги, а затем еще более мрачный — на меня.
— Да что случилось-то? — с огромным трудом сохраняя миролюбивое выражение лица прошипела я.
— Дафна, ты сейчас показываешь им храмовую грамоту о регистрации помолвки.
Глава 31
Храмовая грамота выглядела помятой, парсийцы сраженными наповал столь смелым и необъяснимым тактическим решением, а я — не таким уж и тайным агентом какого-нибудь приложения для знакомств.
Сотни довольных клиентов, мой личный опыт, это могли бы быть вы, если бы у вас всех, конечно, были смартфоны.
Гордей Змеев выглядел как человек, которому наконец-то удалось вырвать из рук ведущего кинопремии микрофон, чтобы заявить на весь зал, что лучшей в номинации была его пятнадцати секундная запись бегущих муравьев, но всё куплено, и только поэтому он проиграл.
— Из-за вас я стал всеобщим посмешищем! Я жду извинений! — в своей излюбленной манере он начал сразу с наезда и обвинений, но из-за разбитого носа выходило гнусаво и не так внушительно, как он, наверное, рассчитывал. — Не то можете быть уверены, я стану худшим гостем на вашей свадьбе, которого только можно себе вообразить! Поняли?
Он уже забыл, что мы пришли спасти его, и в текущей ситуации с нами вообще-то лучше было не ссориться. Желание оставить за собой последнее слово было ему дороже жизни.
— Я не согласен, — покачал головой Лукьян.
— Сомневаешься в моих словах?
— Я не согласен с тем, чтобы ты был гостем на нашей свадьбе. Моя черная ревнивая душонка не вынесет подобного зрелища, я от горя утоплюсь прямо в салате. Или тебя утоплю, тут уж как повезет. На кого Дафна бросит больше благосклонных взглядов за время церемонии, тому и суждено остаться в живых.
Парсийцы возбужденно принялись обсуждать между собой полученную информацию. Слухи есть слухи. Всем интересно, что же там такое произошло.
Один лишь Ивар Белобровый продолжал глядеть на меня огромными, полными неверия и надежды, глазами.
Эм, мы были какими-то потерянными родственниками или что?
Надеюсь, что нет.
Только этого-то мне для полного счастья и не хватало. Родства с какими-нибудь маньяками.
— Хватит сочинять этот бред! — шмыгая носом бросил Гордей.
Призванные Иларионом твари возобновили движение.
— О, ты думаешь, я сам это все придумал? — развеселился Лукьян.
— А кто ещё?
— Слухами столица полнится, — философски отметил Лукьян, — все мы лишь народная молва.
Я проверила правый карман юбки, затем левый, но не обнаружила даже следа записки парсийцев, хотя могла поклясться, что точно сунула ее в карман.
В отличии от храмовой грамоты! Да я ее вообще с собой в академию не брала, в поместье оставила, в ящике стола, под замком! Фекле оставила ключ, попросила в первую очередь спасать в случае пожара?
Как такое могло произойти?
Я стала мысленно воспроизводить события вечера в своей голове.
Вот Лукьян принимается подсвечивать лицо воображаемым фонариком, нагнетая обстановку, вот Надя падает без чувств ровно посередине между Платоном и Иларионом, вынуждая их прервать перепалку, вот Евжена, будущий врач, пытается протыкать ее носком туфли на случай сердечного приступа, вот я оттаскиваю Евжену, вот Платон закидывает Надю на плечо как мешок с картошкой, мы решаем как можно скорее отправляться на пристань, я хватаю записку, сворачиваю вдвое, запихиваю в карман, и вот — кто-то тянет меня за юбку, когда я уже делаю шаг к двери, вынуждая притормозить и развернуться.
— Волос прилип, — разводит руками Лукьян с самым невинным на всем белом свете выражением лица. — Некрасиво.
Да ладно.
Да не может быть.
Это просто… странно. Зачем ему проворачивал подобное?
Я бросила взгляд на Лукьяна.
Тонкая улыбка.
Еле слышное шуршание бумаги.
Серьезно?
А ведь верно.
Лукьян ни разу не поправил парсийцев по поводу суммы выкупа, словно специально оставлял эту возможность мне.
Восстановив полную картину подмены записки в памяти, я едва не задохнулась от возмущения. Перевела на виновника гневный взгляд.
И у тебя ещё хватило наглости как-то там мрачно на меня глядеть?
Жулик!
Мошенник!
Актер погорелого театра!
Я помахала грамотой в воздухе.
— Это твоя!
В небе сверкнула молния.
Лукьяну хватило наглости не только на мрачный взгляд, но и на прищур, полный искреннего недоумения.
— М, да? Точно не твоя? Ты можешь отличить их друг от друга?
— Если это моя, то у меня к тебе ещё больше вопросов, потому что тогда совершенно непонятно, как и зачем ты пробрался к нам в поместье и что ещё оттуда вынес. Что ты вообще там делал?
— Я бы не хотел получать подобные обвинения, когда твой брат где-то неподалеку.
— Что? Испугался последствий?
С Платона бы сталось навоображать невесть чего и носиться потом с плодами своего воображения как с военными тайнами вражеского государства по ошибке попавшими в его почтовый ящик.
То есть — совать их всем под нос и требовать компенсацию.
— Не уверен, что мне ещё есть, чего бояться. Как честный человек я обязан буду жениться на тебе после такого скандала, но я вроде как уже женюсь.
У меня не было настроения упражняться в словесной ловкости, к тому же мои шансы загнать Лукьяна в угол были практически нулевыми, поэтому я прямо спросила:
— Зачем ты это сделал?
Лукьян окинул взглядом столпившуюся на пристани нечисть, пятиметровую волну, с которой Платон определенно перестарался, потому что случись ей рухнуть на пристань, нас бы утопило вместе с проклятыми парсийцам, на притихших парсийцев.
— Сейчас узнаешь.
У него были очень правильные, симметричные черты лица, но такая бледная кожа, что вне зависимости от выражения и настроения, захватывающих эти черты подобно ветру, захватывающему листву на деревьях, вне зависимости от того, насколько очевидным временами было его притворство и как сильно трескалась его лживая мягкая улыбка, он выглядел возвышенным, измученным и совершенно не представляющим реальной угрозы.
– “В тот день, когда я отплыл из столицы, был сильный шторм. Мне некуда было деваться, у меня на хвосте сидела вся имперская жандармерия, я был почти мертвец, как не поверни ситуацию и потому решил положиться на волю небес, — принялся цитировать Лукьян, и, бросив короткий взгляд на парсийцев, я поняла, что они слушали его даже внимательнее, чем я. — На Ведьминой пристани я встретил слепого старика. Он попросил меня подбросить его до Парсии, словно знал, что именно туда я и направлялся. Мне не нужен был попутчик, но ещё меньше мне нужен был свидетель, а духу притопить его в море у меня не хватило, и я взял его с собой. Был сильный шторм, лодку много раз мотало из стороны в сторону, и, когда я уже попрощался с жизнью, я увидел приближающийся к нам корабль с парсийскими парусами, с лаской на синем фоне. Парсийцы всегда были добры ко мне, я легко находил с ними общий язык. Я так обрадовался, я сказал своему попутчику, что мы спасены, я хотел, чтобы он знал, что помощь близко, ведь увидеть это самостоятельно он не мог.”
