Все, и стар и млад, собирались в церковь. Мужчины брились, женщины проветривали парадные юбки и передники, занимали друг у друга мыло, наливали в кувшинчики ракию, в мехи вино, доставали с чердака гранаты, вынимали айву со дна сундука и сгоняли стада в одно место, чтобы побольше пастухов могло прийти на богослужение. Едва взошло солнце, народ повалил со всех сторон под звон колоколов, забил до отказа церковь и просторное кладбище вокруг нее. Старики расселись перед двором фратера. Обжора в новом платье, подбоченившись, расхаживал по двору, точно солдат на часах. Когда староста направился к пастырскому дому, Обжора поднял голову и отмахнулся — только и всего.
Ждали долго, поглядывая на открытые окна, задернутые кружевными занавесками — предметом непрестанных расспросов и догадок «женского населения». Старый пономарь, служивший уже восемнадцати священникам (в К. они часто менялись), сидел возле церкви, опустив голову. Вероятно, он вспоминал все прошлые торжества по случаю первой мессы новопоставленного священника, потому что, внезапно подняв голову, сказал: «Ну, такого еще никогда не бывало!» — и направился в дом фратера, не обращая внимания на возражения Обжоры. Но на пороге столкнулся с фра Брне и отступил.
Все встали. Люди, никогда до сих пор не видавшие фра Брне, разинули от удивления рты. А он, полный достоинства, прикрыв белым платком голову от солнца, легкой поступью прошел между расступившимися стариками на кладбище. Люди окружили его. Через две минуты обе его руки и веревочный пояс стали влажными от поцелуев. Кое-как освободившись, он вошел в ризницу, чтобы облачиться.
А затем более двух часов счастливый пастырь очаровывал свою новую паству. С той минуты, как зазвучал его звонкий голос, до той, когда в конце своей приветственной проповеди он сказал «аминь», никто не спускал с него глаз.
После мессы пономарь и Обжора вынесли из дома ракию и стали угощать народ, приношения же ставили перед Брне, однако он почти все роздал детям. Потом молодежь закружилась в коло, а старики со священником отправились в сад, где устроили ему со свойственным крестьянам лукавством форменный экзамен. Баконя хорошо усвоил уроки Сердара, которые ему сразу же пригодились. О чем только его не спрашивали! Один просил лекарства от неизвестной болезни, другой — совета по какой-то тяжбе, третий туманно намекал, что ему нужны деньги и что он готов дать под них хороший залог, и т. д. Баконя до противного подробно пустился расспрашивать первого о его болезни, потом столь же долго давал ему всевозможные советы, точно так же поступил он со вторым вопросом, а потом притворился, будто не понял или не расслышал третьего вопроса. Этому учил его Сердар: «Говори без умолку обо всем, что не задевает твоих интересов, но как только крестьянин коснется дела, которое может принести тебе ущерб, прикинься непонятливым и даже глуповатым».
Перед обедом народ разошелся. У мужчин создалось мнение, что фратер умен, у женщин — что он скромен и любит детей. К тому же рассказывали длинные истории, как он чисто, по-господски, содержит дом и что ест совсем простую пищу, которую готовит ему родственник. Видать, не гордый, не скрывает, что Обжоры родичи ему.
После обеда Баконя проехал по селу, останавливался перед каждым двором и беседовал, стараясь не встречаться взглядами с женщинами, хотя их глаза так и впивались в него. И тем не менее в тот вечер молодкам из-за фратера досталось изрядно тумаков — правда, под иными предлогами…
Однако через несколько недель народ убедился, что фратер хоть молод и горяч, но вовсе не такой, как о нем судили с первого взгляда!
Однажды в будни, под вечер, явился из городка (не из того, к которому было приписано Зврлево, а из того, к которому было приписано село К.) толстый итальянец с носильщиком, который тащил большую корзину. Носильщик тотчас ушел, а толстяк остался. Итальянец оказался поваром, много лет служившим у некоего богатого холостяка.
На другой день, до обеда, прибыли поп Илия, Сердар и Томо, Машин сын из Большой остерии. Баконя их, видимо, ждал, потому что каждую минуту выбегал из дому и смотрел на дорогу. Он сдержал слово, данное попу Илии, прогостив у него два дня еще до получения прихода. Поп Илия, бездетный вдовец, славился своим гостеприимством. Для Бакони было делом чести отплатить попу тем же, да так, чтобы добрая слава о молодом фратере разнеслась на всю округу, хотя бы это и повредило ему во мнении его прихожан; нечего и говорить, что Сердара Баконя ждал, как родного, и что приезду Томо он тоже был рад.
Четыре дня пировали гости. Хозяин и Сердар, отслужив сначала мессу, будили попа Илию, и все трое верхами ехали на прогулку. Повар изощрялся в своих талантах, всякий раз удивляя попа Илию, а тот был великим чревоугодником! Особенно наслаждались они с Сердаром морской рыбой, и потому, что соскучились по ней, и потому, что под нее так хорошо пьется. После обеда расходились соснуть, а потом снова гуляли до ужина. За ужин садились поздно…
Наконец поп Илия и Томо уехали. Сердар остался. На следующий день уехал и Баконя, якобы погостить к родным, как, по крайней мере, было сказано в правлении общины; вместо себя Баконя оставил Сердара. Два дня прожил он в Большой остерии, а оттуда еще на два дня уехал в Зврлево, на свадьбу Чернушки. На обратном пути у него снова случилось дело в Большой остерии, и он завернул туда на денек. Вернувшись в приход, Баконя воочию убедился, что Сердар полюбился крестьянам: он застал его на кладбище распивающим вино в многолюдной компании…
Прошел месяц, как гостит Сердар, а Баконя по-прежнему раз в неделю уезжает все в ту же остерию. Что говорить, люди шептались на его счет, но никого не трогало, что фратер проказит где-то на стороне.
В начале страды Сердар вернулся в монастырь, затем пошли гости из Зврлева. Первыми приехали Космач, Пузан и старый Обжора. Приехали и загостились. Космач и Обжора целые дни проводили в виноградниках, знакомились с крестьянами. Старосту повсюду принимали хорошо, все дивились его необыкновенной силе, когда он шутя поднимал кадки с суслом. А Обжора, заглушая всех, расписывал достоинства рода Ерковичей. Он уверял, например, будто у них никогда не случалось невесты-ведьмы и потому их девушкам нет отбою от женихов. Своего дядю —
