— Скоро не вырастут! — авторитетно возразил капитан. — Надо не меньше пятидесяти лет, чтобы такие дубы поднялись. Вот тополя растут очень быстро, но и умирают скорее, чем, скажем, дуб или клен.
Я поинтересовался, откуда капитану известны такие тонкости по части древонасаждений.
Он рассмеялся:
— Так я же по гражданской специальности лесничий. Да и вырос в лесных местах. Может, слышали — есть такой старинный городок Галич, недалеко от Костромы. Природа у нас богатая, леса непроходимые, озеро.
Я обрадовался и схватил капитана за руку.
— Значит, земляк!
— Какое совпадение! — удивился он.
Мы стали вспоминать наш тихий городок и, перебивая друг друга, говорили о галичском озере, богатом рыбой, о валах, пересекающих город, — старинных укреплениях, построенных против татар, — о холме Шемяки и еще о многом, что так дорого с детских лет.
— Давайте подышим свежим воздухом, — предложил капитан.
Мы вышли, и, пока стояли в темноте, обдуваемые холодным сырым ветром, капитан рассказал мне, что там, в Галиче, на улице Свободы, осталась его семья. Уже после его ухода на фронт родилась дочка, которую назвали Лидочкой. Ему очень хочется ее увидеть, но война…
— Впрочем, я верю в свою счастливую звезду, — сказал капитан. — Тем более, что у меня есть надежный друг и телохранитель — Федя Грудкин. Хотя и молод, а заботится обо мне, как отец родной. Недельки две назад попали мы под такой огонь, что земля ходуном ходила. Федя навалился на меня и говорит: «Товарищ капитан, я вас прикрою. Вам сейчас никак нельзя выбыть из строя». И представьте, не успел он досказать свою мысль, как — бух! — снаряд совсем близко. Осколки во все стороны полетели, и Феде моему в ногу залепило. А не будь его, черт знает, чем бы дело кончилось.
Вдруг дверь землянки отворилась, и мы услышали голос Феди:
— Товарищ капитан, вас срочно требуют.
Мы спустились в землянку, капитан взял телефонную трубку. Он слушал и односложно отвечал: «Есть! Есть! Есть!»
Положив трубку, он объявил, что а семь утра артиллерия откроет огонь по укреплениям противника, его батальону поставлена задача: первым ворваться в предместья Клайпеды.
Остаток ночи он был поглощен делами, разговаривал с командирами рот, отдавал распоряжения, что-то проверял. Не раз он возвращался к карте и внимательно рассматривал передний край обороны противника: траншеи, огневые точки. Их необходимо было захватить в первый же час наступления! Дальше на карте протянулась еще одна немецкая оборонительная линия — внешние обводы города, особенно густо насыщенные огнем.
А в стороне от всех, стараясь никому не мешать, на патронном ящике сидел Федя Грудкин. Лицо его теперь было тоже напряженным. Я присел рядом с ним и спросил, давно ли он служит в этом батальоне.
— Без малого год. После госпиталя сюда прислали. Сам-то я моряк, балтиец, с линкора «Марат». Осенью сорок первого добровольцем вызвался на сухопутный фронт — Ленинград защищать. С тех пор в пехоте. С этим другом не расстаюсь, — продолжал Федя, погладив ложе автомата, лежавшего на его коленях. — Три раза ранили. Первый-то раз я в госпиталь угодил, а потом уж старался, чтобы дальше санбата не отправляли. Подлечишься малость — и обратно к себе в батальон. Так до Клайпеды и дотопал.
— По флоту не скучаете?
— Нет, привык. На корабле свои прелести, тут — свои. Там стреляешь — и не видно в кого. А тут бой так уж бой! Немцы у тебя как жуки на сковородке. — Федя понизил голос до шепота и добавил, глядя на комбата: — Кроме всего прочего, своего капитана я ни на кого не променяю. Это же особенный человек. Вы не смотрите, что он такой худенький, а посмотрели бы в бою — настоящий Суворов! — добавил Федя.
Капитан тем временем закончил разговор с командирами рот и поднялся:
— До артиллеристов хочу дойти…
— Есть, до артиллеристов! — весело повторил Федя. Одним взмахом набросил шинель, автомат повесил на грудь и пошел вместе с капитаном.
Минут через сорок они вернулись.
— Все в порядке, — удовлетворенно проговорил Федя и, поставив на печурку чайник, принялся открывать консервы, резать хлеб. Через несколько минут он объявил:
— Прошу харчить!
Никто из нас не спал в эту ночь, а как только стала рассеиваться темнота, мы услышали басовитые голоса наших орудий. Они вели огонь через нашу голову.
Капитан Гладких стоял, сжимая пальцами телефонную трубку. Он вызывал свои подразделения:
— «Буй»! Это говорю я, «Кострома». Доложите обстановку. Так… Алло, «Галич»! «Галич»? Говорит «Кострома». Доложите обстановку.
Он молча слушал, и только чуть подрагивавшее колено и две резко обозначившиеся складки на переносице выдавали его волнение.
— Хорошо идут! Заняли первые траншеи! — произнес капитан, и лицо его просветлело. Но тут же оно снова нахмурилось: — Там, говорите, дзот? Давайте его координаты. Шестнадцать двадцать шесть? Есть! Сейчас дадим туда огонь! Только вы не торопитесь, не лезьте пока в самое пекло, а то вместе с фрицами накроетесь.
Координаты дзота сразу были переданы артиллеристам. И тут же капитан спросил своего начальника штаба:
— На новом НП связь готова?
— Так точно! — ответил тот.
— В таком случае, вы пока оставайтесь, а я буду перекочевывать вперед.
Он поднялся, свернул карту, положил ее в полевую сумку, повесил на грудь бинокль и направился к выходу, сопровождаемый Федей Грудкиным.
— Ну, пока, земляк! — сказал мне капитан. — Теперь встретимся в Клайпеде. Осталось взять внешние обводы — и мы будем там!
И мы действительно там встретились в тот самый час, когда немцев выбили из города на косу Курише-Нерунг, отделенную от порта лишь небольшим проливом. Со злобой и остервенением, бессмысленно они обстреливали оттуда город артиллерийским и минометным огнем. На улицах грохотали взрывы. Клубы кирпичной пыли взвивались над домами. Поминутно раздавались свистки регулировщиков, которые останавливали прохожих и предлагали укрыться в подъездах домов. Но время было дорого. Несмотря на артиллерийский обстрел, войска двигались по центральной улице. Они спешили вперед, чтобы с наступлением темноты форсировать пролив, выбраться на косу и отрезать гитлеровцам путь отступления к Кенигсбергу.
Я смотрел на бойцов, устало шагавших с автоматами на груди, обходивших свежие воронки, перебиравшихся через развалины. И вдруг заметил круглое, как солнышко, сияющее лицо Феди Грудкина и рядом с ним худенькую, затянутую ремнем фигуру капитана Гладких. Увидев меня, он улыбнулся, поднял над головой руку и протянул ее вперед, давая понять, что здесь все сделано, теперь идем дальше. До встречи в Кенигсберге!
Наступление на Клайпеду и то, как мне удалось с первым броском наших войск войти в город и, укрывшись в подвале, сделать набросок корреспонденции, а затем мчаться за десятки километров на узел связи, просить-убеждать передать мой материал в Москву вне очереди, — все это не идет ни в какое сравнение с предшествовавшими событиями в Паланге 10—11 января 1945 года.
Но как я был счастлив, когда 29 января 1945 года вместе с приказом Верховного Главнокомандующего № 262 о взятии Клайпеды в «Правде» появилась моя корреспонденция «Освобождение Клайпеды». В ней я рассказал, как развивалась операция, в которой, кроме пехоты и артиллерии, участвовали морские летчики, тяжелые железнодорожные батареи — все, чем располагал флот в этом районе…
Конец этой истории в Москве. Мы встретились у Всеволода Витальевича в Лаврушенском переулке, сидели в столовой. Таня-балтиец, верный страж дома Вишневских, угощала нас крепким морским чаем. Всеволод Витальевич интересовался, где мне довелось побывать. Я охотно рассказывал…
— Что вам больше всего запомнилось? — вдруг спросил он.
— Паланга!
— Почему?
— Там мы пережили оптимистическую трагедию.
И стал вспоминать, как все было. Вишневский выслушал с интересом и сказал:
— Вот так, как вы мне рассказывали, надо об этом написать…
Я последовал совету Вишневского с большим опозданием, написал только теперь, когда его уже нет…
ТАК РУШАТСЯ ЦИТАДЕЛИ
Всю зиму велась борьба на дальних подступах к Кенигсбергу, а в начале апреля, с первыми лучами весеннего солнца, с первым теплым ветерком, загудела-застонала земля. Воздух раскалился и дрожал. Подобно молниям, сверкали вспышки орудий, обстреливавших Кенигсберг, самолеты сбрасывали на него бомбы. Даже за десятки километров этот город казался сплошным адом. Вероятно, в таком виде рисовалось «светопреставление» нашим богобоязненным предкам. Серо-бурый дым поднимался высоко в небо, стелился по земле, плыл над дорогами и хуторами.
Все теснее и теснее сжималось кольцо вокруг зловещего гнезда прусской военщины.
