Крышка на чайнике запрыгала, зазвенела. Самойлов развязал свой вещмешок, достал чай, хлеб, сахар. Потом вспомнил о ряпушке. В коридоре он нашел в шкафчике целую миску свежепросоленной ряпушки. Все последние годы Самойлову больше приходилось иметь дело с воблой, которая стала для него как бы символом этих тревожных времен, а ряпушка казалась ему рыбой мирного времени, в его сознании она не вязалась с войной. Самойлов налил в сковородку немного воды и поджарил ряпушку. О, если бы было масло! Но рыба все равно получилась вкусная, такая вкусная, что Самойлову стоило труда удержаться, чтобы не съесть всю. Но, заметив, что осталось уже полсковородки рыбы, он решительно накрыл сковородку крышкой.
Напившись чаю, Самойлов убрал за собой. В комнате Матвеева было чисто и прибрано. Посуда стояла на полке, застланной чистой бумагой. Но все-таки чувствовалось, что комната прибрана не женской, а мужской рукой. Стены голые, стол без скатерти, да и ведро с водой и метла стоят не так и не на том месте, куда бы их поставила хозяйка. Самойлов попытался вспомнить, как бы их поставила Шурочка, но не смог. Он стал опять думать о сыне. Если парня возьмут в армию, надо, чтобы он попал сюда, в Карелию. Нет, не для того, чтобы отец устроил ему какие-то поблажки. Пусть служит, как все. Просто хотелось, чтобы Сын был поближе.
Матвеев вернулся в первом часу ночи. Вид у него был усталый, озабоченный. Думая о чем-то своем, он молча взял сковородку с рыбой и стал рассеянно есть ее.
— Едешь? — спросил Самойлов.
— Еду.
— Когда?
— Утром.
— Да? Вот здорово! Ты же поедешь через Петроград… — Самойлов поднялся с кровати. — Может, зайдешь к моим?
— Не зайду. Я еду в Тунгуду.
— Вот как! Это меняет дело.
— Да, меняет. Многое меняет. Ты надолго в Кемь? Можешь хозяйничать тут.
— Задержусь на пару дней, — отвечал Самойлов. — С границы народ идет сюда. Вроде бегут от чего-то. Да ты знаешь. Надо побеседовать с ними.
— Знаю. Только, наверно, они преувеличивают. У страха-то глаза велики, — не очень уверенно сказал Матвеев. — Скорей всего, бегут от голода.
— Да, разумеется.. Но не только от голода, — заметил Самойлов.
…В Кесяйоки к Матвееву присоединился Липкин, и они вдвоем поехали по деревням. Липкин знал места и людей, знал карельский язык, да и вообще ездить вдвоем спокойнее. Матвеев придавал своей поездке большое значение. Приближалась четвертая годовщина Октябрьской революции, до праздника оставалось совсем мало, и надо было сделать все, чтобы праздник прошел как надо, чтобы он укрепил в людях веру в непоколебимость Советской власти. Матвеев хотел проследить, как идет подготовка к торжествам, помочь там, где нужна помощь, провести распределение продовольствия нуждающимся семьям и заодно ознакомиться с положением на местах; убедиться, настолько ли оно тревожное, как считают.
Они с Липкиным побывали уже в нескольких деревнях и собирались ехать обратно, когда их пригласили в небольшую деревеньку под Тунгудой посмотреть новый клуб. Впрочем, клуб был не такой уж новый: просто в большой избе, брошенной бежавшими хозяевами, убрали перегородки, соорудили сцену, а вместо разобранной русской печи поставили две круглые печки, занимающие немного места. Все это сделали сами жители деревни. Собирались по субботам, приглашали на помощь молодежь из соседних деревень и работали, а после работы устраивали танцы. Открытие клуба было приурочено к праздникам. К нему готовили программу, которая к приезду Матвеева еще была не совсем готова. Поэтому в честь приезда гостей из уездного центра устроили танцы.
Народу на танцы собралось много. Правда, больше было девушек, парней совсем мало. Да и те, что пришли, были лет пятнадцати, а то и моложе. Но и эти кавалеры были нарасхват. Не оставили девчата в покое и стариков — тоже тащили танцевать.
— Тут и мы, пожалуй, сойдем за молодых, — сказал, смеясь, Матвеев.
— Чего сидишь? Иди танцуй, — ответил Липкин.
На гармони играл молодой парнишка. Гармонист он был, видно, неважный и нередко сбивался, но старался вовсю. Липкин знал, что когда-то в этой деревне жил самый лучший во всей округе гармонист. Кажется, он был сыном хозяина этого дома. Потом он, куда-то исчез, то ли ушел в Финляндию, то ли скрывался в лесу. Каково же было удивление Липкина, когда вдруг в самый разгар танцев на пороге появился всем известный гармонист. Послышались удивленные возгласы, все перестали танцевать. Но гармонист улыбнулся, подошел к растерявшемуся парнишке и взял у него гармонь. Старая гармонь, словно почувствовавшая, что находится в умелых руках своего прежнего хозяина, заиграла так, что пары, подхваченные ее музыкой, вновь закружились по избе. Было весело, шумно, и никто не заметил, как в избу вошло несколько вооруженных людей. Позже других заметили появление бандитов Липкин и Матвеев, сидевшие в дальнем углу возле сцены.
Липкин хотел выхватить наган, но какой-то здоровенный мужчина, сидевший рядом с ним, словно тисками сжал его руку.
— Тихо!
Матвеева тоже схватили за руки. Весь красный от натуги, он вырывался, но его держали крепко.
Из-за вооруженных бандитов вышел вперед молодой финн в офицерской форме.
— Господа коммунисты, выходите! — крикнул он.
Липкин хотел вскочить, с отчаяния крикнуть что-то в ответ, но широкая ладонь соседа зажала ему рот… В избе поднялась паника, истошно завизжали девушки, бросившиеся к выходу; кто-то схватил полено и ударил по лампе. Стало темно. И тогда, перекрыв визг, шум, крики, в темноте прозвучал громкий голос человека, зажавшего рот Липкину:
— Их давно здесь нет. Уже час, как ушли. Дурачье! Бегите. Может, поймаете.
Офицер выругался, выскочил из избы. За ним последовали и остальные бандиты. Мужики тоже выбежали из клуба, кое-кто успел забежать домой за ружьем, и вскоре вслед бандитам загрохотали выстрелы из дробовиков. Бандиты на огонь не отвечали. Видимо, торопились догнать Липкина и Матвеева.
— А теперь, браток, дай табачку, — сказал сосед Липкина, показав пустой кисет. — И еще тебе скажу: надо знать, когда можно стрелять, а когда нельзя.
— Это не Таккинен был? — спросил Липкин.
— Точно не знаю, но думаю, что он, — ответил мужик. — Пойдем ко мне, поужинаем.
Тем временем, пока Матвеев и Липкин ужинали, их спаситель привел старика, взявшегося вывести Липкина и Матвеева из деревни по известным ему одному тропам к железной дороге. Но прежде чем уйти, Матвеев решил сообщить о случившемся коммунистам села Руоколахти, куда сам он уже не мог добраться.
— Поездку в Екатеринбург, видимо, придется отложить, — сказал он, написав это письмо.
Рано утром из деревни вышли два паренька с сетями на плече и направились в Руоколахти. У одного из них в шапке было спрятано письмо Матвеева.
Волостной Совет Руоколахти помещался в брошенном доме. В просторной избе часто проводились сельские собрания. Во время собраний обычно горели две керосиновые лампы: большая висела под потолком, а маленькая, пятилинейная, стояла на столе перед секретарем, который вел подробный протокол собраний, записывая выступления чуть ли не слово в слово.
В этот вечер в Совете собралось всего одиннадцать человек, все члены партийной ячейки села. Когда расселись, секретарь ячейки Ермолов, высокий худой мужчина с черными усами, поднялся, оглядел собравшихся и взял со стола листок бумаги.
— На прошлом собрании мы уже обсуждали вопрос о положении в волости. Вот еще одно сообщение. Пришло оно, правда, из Тунгуды. Но оно касается и нас.
И Ермолов медленно зачитал письмо Матвеева.
— Да, это был Таккинен, кто же еще мог быть, — сказал он, прочитав письмо. — Выходит, слухи, которые тут ходили, будто он в Финляндии, нарочно распустили, для отвода глаз, так сказать. Это во-первых. Во-вторых, тот факт, что Таккинен действует открыто, говорит о том, что они готовы совсем распоясаться. Судя по всему, товарищи, дело принимает серьезный оборот, и теперь весь вопрос в том, кто нанесет удар первым, они или мы… Давайте выберем председателя и секретаря и обсудим вопрос по-серьезному.
— Да веди сам собрание, — послышался голос.
— Если вы не будете против, лучше я буду вести протокол, — ответил Ермолов.
Подумал ли кто-нибудь из коммунистов Руоколахти, обсуждая тогда этот вопрос, как тщательно будут изучать найденный в архиве десятилетия спустя протокол их собрания? Выступление каждого коммуниста было наполнено тревогой. Один из них рассказал, как незадолго до собрания он встретил в лесу своего односельчанина, который, по слухам, должен был быть в Финляндии. Тот остановил его и с ехидной усмешкой спросил: разве коммунисту не страшно ходить одному? Потом посоветовал идти и не оборачиваться. За деревом стояли еще двое с оружием. Пришлось идти и не оборачиваться. И на том спасибо, что в спину не выстрелили. А могли, конечно… О появлении бандитов сообщили и другие члены ячейки. Одни видели их сами, другие слышали о них. Ермолов торопливо писал, стараясь не упустить ничего. Правда, временами приходилось поправлять огонь в лампе, и на бумаге оставались масляные пятна от запачканных пальцев. Потом он взял сам слово и подвел итоги.
