Иные и впрямь не выдерживали пристального взора царя, отворачивая глаза и устремляя их либо в пол, либо на бревна противоположной стенки.
— А догадаться нам не в труд было. Донесли уже мне людишки — чьи терема московский люд стороной обошел. И дивно мне — когда народец ко двору моей бабки[139] ринулся, допрежь него и терем боярина Григория Юрьевича Захарьина стоял, и боярина Федорова, и твой, Юрий Иванович, — резко ткнул он пальцем в Темкина.
От неожиданности князь даже подскочил на лавке.
— Дозволь слово молвить, государь! — взмолился он тут же. — Мы ведь у самого народишка вопрошали, и то, что им сказано было, то и тебе поведали. Сами же ни единой буквицы из услыханного…
— Ты слова у меня просил, да я тебе его покамест не давал, — бесцеремонно оборвал его царь. — Слово молвить я тебе потом дозволю, ибо не все еще мною обсказано. Так вот, дабы долгие речи не вести, поведаю, что ни у кого из вас ни на терем, ни на добро, ни на холопьев дворовых люд московский отчего-то не покусился, меж тем как стояли они все целым-целехоньки, окромя трех — князя Дмитрия Федоровича Палецкого, да еще князя Дмитрия Иваныча Бельского и Василия Михалыча Скопина-Шуйского. — И все тут же с некоторой завистью покосились на упомянутых, которые, как получалось, разом избавлялись от подозрений со стороны царя.
— Ну, с ними понятно. На что в руинах ковыряться, коли пожирнее добыча имеется, — все так же неторопливо продолжал Иоанн. — А вот с вами… Вот я и мыслю — почто они мимо цельных пробежали? То мне первое дивом показалось. Но есть еще и второе. Я про саму лжу реку, — пояснил и злобно, как показалось сидящим, на самом же деле радостно улыбнулся царь.
Радостно, потому что чувствовал, что все — робкий и неуверенный в себе холоп Подменыш где-то там глубоко внутри, и теперь только от самого Иоанна зависит, позволить ему или нет вынырнуть на свет божий.
— Ну не верю я, что народишко сам до такого додумался. Мне мамки в детстве много баек сказывали, но не упомню, чтоб хоть в одной злая ведьма град христианский водой кропила, коя на мертвых сердцах настояна. Куда проще взять его и попросту запалить. И удалось по моему повелению споймать кое-кого из тех, кто эту лжу людишкам сканазывал. Жаль, что не всех, да мне и немногих хватило.
Иоанн еще раз улыбнулся, делая многозначительную паузу и вновь пристально окидывая взглядом сидящих. Теперь и не особо внимательный человек заметил бы, как заерзала на своих бархатных и парчовых полавочниках чуть ли не добрая половина бояр.
— И сызнова не пойму, — произнес он вкрадчиво. — То ли мои каты и впрямь худо свое дело знают, то ли хлипки все пойманные оказались, то ли по чьей-то указке их так скоро до смерти запытали, — протянул он задумчиво, и тут же не услышал — почувствовал еле слышный вздох облегчения.
— Напрасно ты, Григорий Юрьич, возликовал, — повернул он голову еще к одному толстяку, мгновенно побагровевшему от испуга. — Неужто мыслишь, что коль ты стрыем[140] Анастасии Романовне доводишься, то с тебя теперь и взятки гладки? Не дело государю родичей своих миловать, коли вина на них явная. Чрез то и иные возроптать могут. Вон, Федор Иваныч, к примеру, — указал он на соседа Захарьина. — Род Скопиных-Шуйских один из самых именитых на Руси. Скажет он мне, почто же меня, такого же Рюриковича, на плаху, коль вина у нас с Григорием Юрьичем одинакова, а ведь тот и не из князей вовсе, да и возвысился лишь потому что я в женки Анастасию Романовну из его рода взял? И что я ему поведаю?
И, не давая никому опомниться, Иоанн перешел на остальных, осыпая их насмешками и мекая, что ему все доподлинно известно. Однако под конец своей речи, когда напряжение в импровизированной Думной палате дошло до предела, а не просто толстого, но огромного князя Михайла Васильевича по прозвищу Хворостина, сомлевшего от духоты, вытащили на свежий воздух, когда все ожидали, что вот-вот и кликнет царь своих слуг для расправы, он, как ни удивительно, смягчился. Благодушно махнув рукой, Иоанн произнес:
— Быть бы вам всем… сами ведаете где, да отец Сильвестр отмолил. Сказывал он мне, яко в святом писании писано: «Всяк человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо тогда не сотворит он неправое». Потому я, памятуя, что милость во время скорби благовременна, яко дождевые облака во дни засухи, решил всех помиловать… Окромя одного.
Все вновь затаили дыхание. Из предыдущего никак было не понять — на кого именно царь гневен более всех прочих, а потому для мысленного взора чуть ли не каждого их присутствующих, кроме князя Палецкого, открывалась вполне реальная и весьма печальная перспектива лишиться головы.
— Вы, бояре думные — народ мирской. Вам я хочу токмо напомнить одну из притчей царя Соломона: «Скрывающий свои злодеяния не будет иметь успеха, но кто сознается и оставит их, тот будет помилован». А вот тому, кто носит духовный сан, простить лжу не могу. К тому ж изречена она была не во благо и не во спасение, но во зло. Посему в духовниках у меня протоиерею отцу Федору более не ходить. О том же, достоин ли оный священник сан свой носить — пусть решит митрополит Макарий, а мне иного даст, без злобы на сердце и корысти в душе.
Словно пузырь лопнул — разом загомонили бояре, на все лады восхваляя мудрость и милость царя и угодливо присоединяя свой голос к осуждению благовещенского протоиерея Федора Бармина. Его не жалел никто — чужак. Даже те, кто подбивал его в своих интересах натравить царя и направить его гнев на Глинских, ныне тоже не испытывали по отношению к нему никаких чувств. К тому же Бармин взялся за это дело не из неких идейных соображений, а содрав с заговорщиков аж тридцать рублев. Словом, знал человек, на что шел и во имя чего рисковал.
Иоанн искоса посмотрел на Палецкого, который сидел молча и смотрел на Иоанна пристально, не отрываясь. Во взгляде явно читалось уважение, смешанное с легкой долей удивления. «Не ожидал такого. Ей-ей, не ожидал», — говорили его глаза.
Царь с облегчением вздохнул, перевел дыхание, после чего легонько стукнул посохом. Шум не унимался. «Ах так!» — И он грянул со всей мочи.
— Ишь, разгалделись, яко вороны. Негоже допрежь скончания всех делов трещать по-сорочьи, — спокойно произнес он. — Мыслю я, что не токмо самим успеть к зиме построиться, но и погорельцам подсобить. Я уже порешил, какие улицы и слободы на полный кошт возьму. Ныне речь о вас.
— Нам бы самим на ноги подняться, — скорчил жалостливое лицо князь Скопин-Шуйский. — Не отказываемся, государь, но и то в резон возьми, что не они одни — многие из нас тож ныне в погорельцах.
