чувств, что я испытываю, вспоминая о том, как однажды после занятий учительница подозвала меня к своему столу и показала мне моё сочинение, написанное моими собственными словами, взятыми из моей головы, которое было чёрным по белому напечатано в журнале и подписано моим именем! Ничего столь чудесного со мной никогда ранее не случалось. Моё сознание внезапно полностью преобразилось. Полагаю, это и был тот самый момент, когда я стала писателем. Я всегда любила писать, я писала письма всякий раз, когда у меня находился повод, но мне никогда не приходило в голову сесть и записать свои мысли не для кого-то конкретного, а просто написать слова на бумаге. Но когда я читала свои собственные слова в восхищённом смятении, у меня родилась эта идея. Я уставилась на свое имя: Мэри Антин. Неужели это я? Печатные знаки, составляющие моё имя, вдруг показались мне чужими. Если это было моё имя, и слова из моей собственной головы, какое отношение всё это имело ко мне, стоящей здесь наедине с мисс Диллингхэм, и напечатанной странице между нами? Как какое! Это означало, что я могу писать снова и видеть свои произведения опубликованными, чтобы люди могли их прочитать! Я могла бы написать много, много, много всего. Я могла бы написать книгу! Идея была настолько огромной, настолько ошеломляющей, что мой разум едва мог её вместить.
Я не знаю, что мне сказала учительница, вероятно, очень мало. Это был её метод – сказать совсем немного, посмотреть на меня и надеяться на то, что я пойму. Однажды у неё была возможность отчитать меня за затворнический образ жизни, она хотела, чтобы я больше гуляла. Меня неоднократно ругали и упрекали за это другие люди, но я только смеялась, говоря, что я слишком счастлива, чтобы менять свои привычки. Я поняла, что гулять важно, только когда об этом мне сказала мисс Диллингхэм, ей достаточно было произнести несколько слов, посмотреть на меня и улыбнуться своей особенной улыбкой, которая была улыбкой лишь наполовину, остальное – скрытый смысл. В другой раз она задала мне большой вопрос, который затронул меня за живое. Она просто задала свой вопрос, и хранила молчание; но я знала, какого ответа она ждала, и, не имея возможности дать его тогда, я ушла опечаленной, получив выговор. Спустя годы у меня уже был триумфальный ответ, но её больше не было рядом, чтобы услышать его, и поэтому её глаза смотрят на меня с фотографии на камине с упреком, которого я больше не заслуживаю.
Я должна вернуться и вычеркнуть все эти разговоры о тщеславии. С какой стати мне быть тщеславной, когда на каждом шагу меня холили, лелеяли и поощряли? Я даже не смогла распознать свой собственный талант. Сначала его открыл мой отец в России, а затем мой друг в Америке. Я всю жизнь только и делала то, что писала, когда мне велели писать. Представляю, как мой дед, ездивший на хромой лошади по одиноким просёлочным дорогам, присел однажды в тени кудрявых дубов, чтобы подкрепиться кусочком черного хлеба, и упавший рядом с ним в безмятежном спокойствии желудь отдался эхом в его сердце и заставил его теряться в догадках. Я вижу, как отец в один длинный праздничный день незаметно ускользнул из синагоги, растянулся на согретой солнцем траве и потерялся в мечтах, которые сделали мир людей нереальным, когда он вернулся к ним. И что же остаётся делать той, кому не приходится ни ездить на лошади, ни толковать древние знания, как не выразить словами дедушкин вопрос и не положить на музыку мечту отца? Я – язык тех, кто жил до меня, как и те, кто придут после меня, будут голосом моих невысказанных мыслей. И кому станут аплодировать, если песня ласкает слух, если пророчество правдиво?
Я никогда не слышала ни о ком, кого бы так берегли и так терпеливо уговаривали, так осторожно передавали из одних заботливых рук в другие, как меня. У меня всегда были друзья. Они появлялись повсюду, как будто ждали моего прихода. Вот и моя учительница, как только она увидела, что я смогла так хорошо перефразировать её рассказ о «Снеге», стала одержима желанием выяснить, на что я ещё способна. Однажды она спросила меня, писала ли я когда-нибудь стихи. Я не писала, но пошла домой и попыталась. Мне кажется, стихи снова были про снег, и никуда не годились. Хотелось бы мне сделать копию этого раннего душевного излияния, это доказало бы, что мое суждение не является излишне суровым. Стихи были никчёмными, намного хуже тех стихов, что кипами пишут дети, с которыми никто не носится. Но мисс Диллингхэм не отчаивалась. Она увидела, что я понятия не имею, что такое метр*, и продолжила учить меня. Мы вместе повторяли километры стихов, в основном из Лонгфелло*, плавные строки которых пели сами себя. Потом я шла домой и писала – да, о снеге на нашем заднем дворе! – но когда мисс Диллингхэм приходила читать мои стихи, они были неритмичными, длинными и нескладными, и не было такой мелодии, на которую они бы легли.
Наконец настал момент озарения – я поняла, в чём моя ошибка. Я думала, что строки сочетаются, если в них одинаковое количество слогов, и совсем не принимала во внимание ударение. Теперь меня не проведешь, теперь я могу сочинять стихи! Наскучивший снег растаял, грязные лужи высохли под лучами весеннего солнца, трава зазеленела, а я всё писала стихи! Хотелось бы мне иметь какой-нибудь пример моих весенних рапсодий, самой несусветной чуши, которую когда-либо нёс ребёнок. Лиззи МакДи, рыжеволосая и конопатая девчушка, которая отставала от меня на класс и вела себя в будни так, будто она в воскресной школе, сочиняла стихи гораздо лучше. Мы сравнивали наши сочинения, и хотя я не помню, чтобы мне хватило такта признать, что она была лучшим поэтом, но я точно знаю, что я втайне задавалась вопросом, почему учителя не приглашали её остаться после уроков, чтобы изучать поэзию, в то время как они вкладывали так много сил в работу со мной. Но это была обычная история – кто-то постоянно что-то делал для меня.
Даже сделав скидку на мою молодость, запоздалое образование и чуждость языка, следует признать, что я никогда не писала хороших стихов. Но мне нравилось читать поэзию. Получасовые занятия с мисс Диллингхэм были для меня сплошным удовольствием, совершенно независимо от моего недавно возникшего стремления стать писателем. Какова же была моя радость, когда однажды вечером мисс
