Сейчас надо было еще итти в Тайный приказ, и там дел превеликое множество.
– Пушкину перед отъездом быть у меня, – сказал царь и, протянув Бутурлину руку для целования, ушел, окруженный рындами.
***На следующий день Пушкин беседовал с царем. Перед этим он долго и подробно говорил с Бутурлиным.
А через две недели Григорий Пушкин, Иван Проскаков, Демьян Валов, со своими слугами, на шести повозках и в двух каретах, в сопровождении стрелецкой сотни, подъезжали к Варшаве. Земля, по которой ехали московские послы, поразила их своим убожеством. Пищи для людей и корма лошадям нельзя было добыть ни за какие деньги. Наоборот, в каждом селе и городе мещане и селяне окружали посольский обоз и все допытывались: не везут ли московские люди чего-нибудь на продажу? Чем больше видел боярин Пушкин убожества и нищеты, тем сильнее закипало в нем раздражение: насупив косматые брови, поглядывал исподлобья на нищий край, на опустошенные села, на незасеянные нивы. Он крепко помнил наставления Бутурлина: "Ищи повода вызвать спор.
Угрожай им, но до самого разрыва не доводи". После того, что увидел Пушкин по дороге, он знал, как будет говорить в Варшаве.
Посылая Пушкина, царь имел в виду крутой и несдержанный нрав боярина.
Именно такой посол, как никогда, подходил сейчас для Варшавы. Царь знал, что надменные и кичливые сенаторы не потерпят такого обхождения и первые нарушат договор о вечном мире.
...Григория Пушкина с посольством встречали перед Варшавой. Король выслал навстречу послам свои кареты. Боярин Пушкин с сомнением поглядывал на кареты и качал головой. Не может быть, что они королевские, какое тому доказательство? Сенатор Тышкевич в изумлении разводил руками. Он впервые видел такого посла. За свою жизнь ему приходилось беседовать со многими послами, встречать и провожать их, но чтобы посол сразу начал спор из-за кареты, не справившись, как приличествовало, о здоровье короля, – этого уже никак не мог предвидеть пан Тышкевич. Пересесть в королевскую карету Григорий Пушкин отказался. Даже когда Тышкевич показал ему золотую королевскую корону на дверцах, Пушкин, словно еще не веря, колебался.
Здороваясь с сенаторами, Пушкин руки никому не подал. На все учтивые замечания пана Тышкевича, что, мол, такое поведение непристойно послу и оскорбляет достоинство сенаторов – слуг короля, Пушкин раздраженно закричал:
– Лжешь!
– За такие непристойные слова у нас бьют! – вскипел Тышкевич. – Не будь ты, боярин, царским послом, мы бы...
Боярин Пушкин не дал ему закончить:
– И у нас, пан, бьют таких дураков, как ты, которые не умеют чтить великих послов.
Тышкевич, еле сдерживая гнев, промолчал. Вокруг, насупясь, стояли сенаторы, королевские гусары, московское посольство и стрельцы. Молчание было напряженное и не предвещало ничего доброго. Пушкин видел, что ему уступают. В сущности, надо было садиться в карету и ехать, но, раз начав ссору, он не мог уже остановиться и не обращал внимания на знаки, которые ему подавал Проскаков, опасавшийся, что вот-вот начнется драка. Указав на шляхтича, стоявшего рядом с Тышкевичем, Пушкин спросил:
– А что это он ничего со мной не говорит?
– Он по-русски не понимает, – объяснил Тышкевич.
– А зачем же король прислал таких невежд ко мне? – выпалил Пушкин.
Шляхтич схватился за саблю. Проскаков кинулся к Пушкину, который тоже взялся за саблю. Тышкевич умоляюще протянул руки. После долгих уговоров Пушкин и Проскаков все же сели в королевскую карету и двинулись в Варшаву, сопровождаемые польскими сенаторами.
В тот же вечер послов уведомили, что содержать их будут коштом короля. На следующий день их принял канцлер Оссолинский. Пышность королевского дворца и почести, с какими встретили царских послов, несколько утихомирили Пушкина. Оссолинский уже знал от Тышкевича о всех придирках московского посла. Он понял, что это не просто каприз самого Пушкина, дело было серьезнее.
Больной канцлер встал навстречу послам и встретил их посреди залы. Он первый подал руку Пушкину и не сел, пока не опустился в кресло Пушкин. Не ожидая вопроса о здоровье короля, Оссолинский поспешил осведомиться, здоров ли царь Алексей Михайлович. Пушкин тоже решил на этот раз держаться чинно. Говорил он с Оссолинским только о незначительных и второстепенных делах, ожидая, что о более важном поведет речь сам канцлер. Но и канцлер не торопился, – у него жестоко болела голова. Он не спал всю ночь. Дела его шли неважно. За его спиной против него плел интриги Потоцкий, король явно выражал свое недовольство Оссолинским, малоутешительные известия пришли от Киселя. Хмельницкий обманывал с составлением реестров, возвращение панства в маетки задерживалось. И все валили на него, забывая, что, если бы он, канцлер, не договорился с ханом втайне от Хмельницкого, то, может быть, теперь в Варшаве сидел бы гетман казацкий, а не король.
«Но теперь они обо всем забыли, теперь они говорят, будто бы я попустительствую казацкой вольнице», – думал Оссолинский, слушая спокойную речь Пушкина и время от времени наклоняясь к толмачу, который старательно и быстро переводил. Оссолинский сразу понял – не с дружественными намерениями приехали в Варшаву московские послы, – и в этом он распознал руку Хмельницкого. Поэтому, чтобы выиграть время, канцлер предложил начать переговоры через три дня, ссылаясь на отсутствие князя Радзивилла, который должен будет возглавить польское посольство для переговоров. Пушкин не возражал.
После беседы с послами Оссолинский сразу же пошел к королю.
Ян-Казимир сидел в обществе своего духовника и пани Замойской.
Оссолинский попросил прошения, что вынужден прервать королевскую беседу.
Намекнул, что необходимо говорить наедине.
– Должен сообщить вам, ясновельможный король, о важном деле.
Ян-Казимир неохотно поднялся, извинился перед своими собеседниками и вышел в смежную комнату. Оссолинский, прихрамывая на левую ногу, шел за королем.
– Плохие вести, – сказал он, заглядывая в глаза Яну-Казимиру. Тот уселся в кресло, откинул голову на высокую, обитую бархатом спинку. – Московские послы ведут переговоры так, чтобы вызвать с нашей стороны какой-нибудь опрометчивый шаг. Я полагаю – следует послать лично от вас гонца в Москву, сейчас же, с вашим письмом к царю. Надо развеять в Москве все подозрения.
Канцлер говорил тихо, настойчиво, как с учеником. От этого тона королю было не по себе. Ему хотелось оборвать канцлера, но, понимая, что тот прав, пересилил в себе это желание.
– Хорошо, пошлем в Москву гонца.
Король согласен с канцлером. И на то, чтобы переговоры возглавил Радзивилл, он тоже согласен. Но никаких уступок. Только слова и обещания.
Больше нельзя уступать. Второго Зборова быть не может.
Оссолинский покраснел. Не удержался, чтобы не сказать:
– Может статься и похуже Зборова.
Король вскочил с места.
– Как, пан канцлер так думает? Зачем же тогда быть канцлером, если так смотреть на вещи?
– Москве надо доказать, – настаивал на своем Оссолинский, – надо доказать, что слова Хмельницкого о подданстве царю – пустые слова, что гетман тянет в сторону Турции. Если надо будет, то кое в чем придется и уступить Москве.
– Отдать Смоленск? – спросил король.
– Оттого-то переговоры и будет вести Радзивилл, – пояснил канцлер.
Оссолинский действовал хитро. Смоленск входил в воеводство Радзивилла. Пусть князь изворачивается. Пусть попробует, каково трактовать с русскими. Нет, у канцлера крепкая голова на плечах, Ян-Казимир должен это признать.
Король прощается с канцлером и возвращается к своим гостям. В комнате он застает еще шляхтича Малюгу. Тот стоит у столика с расставленными на нем костяными шахматами. Малюга преклоняет колено перед королем.
Ян-Казимир милостиво касается рукой его плеча. Тот на лету целует королю руку и подымается.
– Как приказано вами, ясновельможный король, я прибыл, чтобы развлечь вас.
Король одобрительно кивает головой. Догадливый и разумный шляхтич. С ним легко говорить, и он всегда с полуслова угадывает желания короля.
Садясь в кресло, король сказал:
– Беспокоят меня послы московского царя.
– Ваше величество! – с жаром воскликнул Малюга. – Да что взять с мужиков? Разве они понимают дипломатию? Да они и латыни не знают.
– Ошибаешься, мой верный слуга, – покачал головой король. – Послушал бы ты, что мне только что рассказал Оссолинский.
Малюга старательно расставлял шахматы на столике. Духовник Лентовский спросил:
– Что-нибудь дурное?
– Пока нет. Но придется немедленно послать гонца в Москву. Надо предупредить их там, в Москве, растолковать им, чтобы меньше верили Хмельницкому, что у него на уме союз с турками и что следует усмирить его, – сие в интересах царя московского.
