Потом нас вдруг прихватила лихорадка, и пришлось на несколько дней задержаться в пещере на границе горной цепи, так как я не мог ни есть, ни ходить, лежал без чувств, не приходя в сознание ни днем, ни ночью, и, казалось, смертный час мой близок. Черный Мануэль неустанно заботился обо мне, поил водой, чтобы изгнать недуг. В горячке меня преследовал образ Гелы, наши свидания в укромном уголке на берегу реки, где мы изведали столько счастья. Я будто бы снова был молод и весел, гляделся в водную гладь, как в зеркало, пока она, по своему обыкновению, расчесывала мне волосы и бороду, в которых седина еще едва пробивалась. И все зубы у меня были на месте, и члены сильны и подвижны, точно у горячего жеребца. Мы с Гелой катались по траве, сплетясь в объятиях, ее влажная кожа блестела, то подо мной, то сверху она с неизменным пылом принимала меня, когда мы уступали велению природы и сжигали друг друга, и сгорали сами в любовном огне. И после — сладкая истома, когда мы, утомленные и взмокшие, прижимались друг к другу, как щенки в лукошке, а над нами в бескрайнем небе раскаленный солнечный шар завершал свой мерный величественный ход, расплескивая лучи по горным отрогам и предупреждая нас о приближении ночи. Над вершинами потихоньку зажигались звезды, и воздух пронзал комариный зуд, заставляя нас покинуть берег. В бреду все это представлялось мне так живо, словно вновь происходило наяву. Прохладная вода унимала жар, и я облизывал сухие, потрескавшиеся губы, ощущая на них солоноватую влажность женской кожи.
Позже, когда рассудок и память стали возвращаться, я думал, что именно эти видения о Геле укрепили мой дух и не дали сгинуть подобно всем нашим товарищам. Но потом рассуждения эти сменились другими: быть может, Гела так часто вспоминается мне по причине привязанности между мужчиной и женщиной, той, что поэты зовут любовью? Сердце разрывалось, когда я говорил себе, мол, никакая это не любовь, всего лишь бредовые сны тяжелобольного, а если и любовь, то как жестоко, как неблагодарно, как вероломно я с ней расстался! Однако, уже полностью владея собой и силясь выбросить из головы Гелу, я упорно направлял свои помыслы к донье Хосефине — и стоило вообразить, как я предстану перед нею беззубым, лысым калекой, как меня охватывал стыд. В утешение я твердил себе, что пострадал во имя короля, что служил верой и правдой и что возлюбленная станет достойной наградой за мои подвиги.
Иной раз в приливе бодрости я пускался в долгие разговоры с Черным Мануэлем, объяснял, что, добравшись до страны мавров, мы должны будем отыскать какого-нибудь купца, имеющего связи с собратьями из Гранады, который обеспечит нам богатого посредника и одолжит денег на удобный и безопасный обратный путь. И поплывем мы домой на большом корабле, а потом присоединимся к неторопливому каравану, не ведая иных забот, кроме как доставить в сохранности рог единорога и останки фрая Жорди. А уж в Кастилии добрые люди нам помогут, на встречу с королем верхом поедем, как подобает. Занятно будет посмотреть, какой наездник выйдет из Черного Мануэля, ни разу в жизни не видевшего лошади. Но пешком идти, как слуге, я ему не дам и при дворе никому не позволю смотреть на него сверху вниз только потому, что он негр. Наоборот, представ перед королем, скажу во весь голос, чтобы и канцлер, и благоухающая мускусом королевская свита слышали: вот этот чернокожий — посмотрите на него — самый благочестивый из христиан и самый верный из подданных нашего короля, ибо ради исполнения его воли покинул свою родину и свой народ, стал жить с нами, перенес бесчисленные страдания, лишения и опасности, не требуя ничего взамен, сотню раз рисковал головой, чтобы лучше послужить тому, кого знал лишь понаслышке, испил и отведал с нами всю горечь бытия. И отныне, добавлю в заключение, я объявляю его равным себе, моим товарищем, и прошу у повелителя милости: пусть женит его на своей подданной и отдаст ему все, что предназначалось мне в награду, — ведь если король обязан ему рогом единорога, то я обязан ему жизнью.
Предаваясь подобным мечтам, беседуя и строя планы, мы продолжали путь по более приветливым ландшафтам и шли так еще два месяца. Попадались нам на глаза и туземцы, не похожие на обитателей Зимбабве, с более светлой кожей, поэтому прятаться мы почти перестали и выбирали дороги получше, упорно двигаясь на восток.
И вот однажды в удушающе жаркий день с вершины большого лесистого холма мы увидели синее море. Я исполнился такого ликования, что слезы навернулись на глаза и хлынули бурным потоком. Казалось, море означает конец всем нашим трудам и горестям, казалось, теперь-то мы скоро будем среди христиан. Все пережитые злоключения и несчастья, измучившие нас до последнего предела, померкли перед этим несказанным блаженством: смотреть на море и представлять себе, что по другую его сторону нас ждет Кастилия. Черный Мануэль, глядя на мои безудержные рыдания, тоже расплакался. Он разделял мою радость — и я крепко обнял друга и про себя повторил клятву отблагодарить его как можно достойнее. Должен отметить, ничто так не объединяет людей, как беды и опасности. Обмениваясь словами утешения, мы начали спуск; Мануэль шел впереди, где нужно, вырезал просеку кинжалом, чтобы мне легче было продираться через заросли тростника и чертополоха. Я плелся за ним, чахлый и обессилевший, едва не падая на каждом шагу. Холм остался позади, а я все любовался сверкающей гладью спокойного моря и мягкой линией побережья, вспоминая устье Гвадалквивира. Я понятия не имел, где мы находимся, но подозревал, что столь долгое путешествие на восток, вероятно, привело не к нашему морю, но к океану на противоположном краю земли. Впрочем, я был счастлив уже тем, что добрался до него, и все расчеты отложил на потом, а сейчас как мог старался ускорить шаг. И вот мы вышли на берег — среди мельчайшего песка там и тут виднелись ракушки всевозможных размеров и форм. Заночевали мы в яме, которую вырыли прямо в песке, и вряд ли на самых роскошных пуховых перинах нам спалось бы лучше. На другой день мы нашли несколько дохлых рыб, выброшенных приливом, крупных и не очень, и съели их сырыми, поскольку развести огонь было совсем не из чего. Подтухшие смердящие рыбины не замедлили вызвать весьма докучливую хворь — двое, если не трое суток маялись мы коликами в животе да поносом. Но, несмотря на боли и слабость, Черный Мануэль каждый день уходил в лес и возвращался с плодами, свежими побегами и травами, которые, как он знал, целительны в подобных случаях. Вскоре, немного оправившись, мы решили идти вдоль берега на север — у меня было ощущение, что так до Кастилии получится ближе. Ни за что на свете я теперь не согласился бы удалиться от моря, ибо сердце подсказывало, что только здесь можно рассчитывать на какую бы то ни было помощь, ежели Господь наш и Спаситель соблаговолит ее ниспослать, невзирая на бессчетные мои оплошности и прегрешения. Песок тянулся вдаль, нескончаемый, как мавританская пустыня, а то и более, день пролетал за днем, и мы останавливались лишь для того, чтобы поесть рыбы, какая выглядела не слишком вредоносной. Ни единого раза ни души нам по пути не встретилось, хоть порой и мерещились люди где-то за деревьями, и тогда Черный Мануэль кричал и махал руками, но никто не отзывался.
