— Фыр-фыр, зараза рыжая! — пренебрежительно сказал ей кот. — Так точно, шеф, смогу. Лучше бы, конечно, инъекцию…
— Приступай тогда, а насчет инъекции, там видно будет. Осталось двадцать капсул.
— А вот не надо было на любовниц тратить, — съехидничала феечка.
* * *
С Мирой мы договорились встретиться в шесть часов вечера у Колоннады, что располагалась в основании Курортного бульвара.
Спустившись с возвышенности, где располагался санаторий, вниз, в город, добрел до Колоннады, полукруглого сооружения из одних колонн, будто бы перенесенное в Кисловодск из античной Греции. Она же служит входом в Курортный парк, из которого берут начало туристические тропы — терренкуры. Там я и застал Миру.
Девушка прогуливалась вдоль рядов местных художников, от нечего делать, рассматривая выставленные на продажу картины. Выглядела она сногсшибательно: короткое темно-фиолетовое платье в облипку, высоко открывающее изящные ножки, обутые в те самые танкетки с прозрачными ремешками, и, наконец, вишенка на торте — алая ленточка в черных волосах, завязанная на темени в большой бант. Художники наперебой приглашали её позировать, некоторые даже хотели запечатлеть «прекрасную незнакомку» обнаженной. Но она лишь снисходительно и таинственно улыбалась, не отвечая на подначки.
Я же в восхищении остановился перед, красочным панно курортного фотографа. Инсталляция представляла собой натянутый на раму холст высотой в два и шириной в три метра. Внизу картины был примитивно изображен Кисловодск с высоты птичьего полета: курзал, галерея, колоннада, вокзал, парки. Слева в углу — две вершины Эльбруса. В самом верху холста, вокруг желтого кружка с лучами, изображающего солнце, клубились пышные облака, похожие на мятые подушки. А всю середину занимало изображение летящего самолета — явно срисованного с какой-нибудь открытки тридцатых годов. Фонарь кабины был открыт и из него по пояс — так что лобовое стекло защищало от встречного ветра разве что его живот — высовывался летчик. Одной рукой он держал штурвал, похожий почему-то на автомобильный руль, другая была неестественно согнута в приветственном жесте. Летчик был облачен в кожаную лётчицкую куртку и перчатки, на голове его красовался здоровенный шлем с поднятыми на лоб очками-консервами, а в том месте, где полагалось быть лицу, имелась овальная прорезь. Любой желающий мог за справедливую плату зайти с тыльной стороны холста, просунуть голову в эту прорезь и сфотографироваться в столь шикарном летном прикиде.
Мира подошла ко мне и тоже стала любоваться этим феерическим китчем.
— Под самолетом, — сказала она, — надо было изобразить выпрыгнувшего парашютиста. В прорезь лица можно вставить физиономию жены или тёщи летчика.
Хозяином инсталляции оказался веселый жирный грузин, осведомившийся у меня: «Как, дорогой, сниматься будешь: летчиком или джигитом?»
Тут и выяснилось, что обратная сторона холста тоже была разрисована не менее лихо; на ней гарцевал на горячем коне всадник в черкеске с газырями, в бурке и сдвинутой набекрень папахе, с устрашающе длинным кинжалом на поясе. Клиенту таким образом предоставлялась возможность по собственному желанию выбирать между авиацией и кавалерией.
— Я хочу! — вдруг на полном серьезе заявила Мира.
Грузин посмотрел на нее удивленно, но с уважением.
— Вах, смелая девушка! Летчиком хотишь?
— Ну, не джигитом же, что вы в самом деле?
Она решительно направилась за холст, но там её ждал небольшой облом — лицом она не доставала до дырки. Девушка растеряно крутилась на месте, вставала на носочки — бесполезно.
— Подсади меня что ли, — раздраженно сказала мне.
Но тут художник, первоначально отвлекшийся на камеру, пришел на помощь и решил проблему, предоставив специальную ступенечку. Очевидно, у него и дети снимались.
Узкое лицо Миры с раскосыми глазищами и серьезным выражением, занимало, кажется, меньше половины овала и смотрелось потешно. Мне пришлось отвернуться, чтоб сдержать смех и не разозлить девушку.
— Сейчас будэт птычка! — щелкнул раз, потом попросил улыбнуться и щелкнул повторно (улыбка у Миры вышла какая-то змеиная).
— Расплатись, — царственно велела она мне.
— Зачем тебе это? — спросил я, когда мы отошли.
— Жизнь проходит, — философски ответила она, — надо что-то оставить потомкам.
Потом мы пошли в ресторан в «Храм воздуха». Там заказали рагу по-провансальски в винном соусе из форели, шашлык из осетрины, икру и так далее. Запить это все предполагалось винами десятилетней выдержки, по уверению администрации.
— За тобой следят, — сообщила мне Ева.
— Кто?
— Не знаю. Чувствую посторонний интерес. Но злых намерений не чувствую.
— Ну и ладно. Догадываюсь, кто это. Пусть себе следят.
Я глянул на часы — восемь тридцать — в Москве заканчивался первый период.
* * *
Чад кутежа нарастал. Я перешел с шампанского на коньяк. В ресторане играл оркестр, раскрасневшийся, потный народ отчаянно танцевал. Под действием шампанского Мира симпатично опьянела, разрумянилась, повеселела и хохотала над моими шутками.
— Слушай, — сказала она, — а мне нравится тебя курировать!
К нашему столику периодически подбегали кавалеры, с просьбой потанцевать.
Мира сперва отказывалась, потом стала соглашаться и я все чаще оставался в одиночестве.
— В конце концов, это неприлично, — сказал я, когда она вернулась после очередной отлучки, — ты танцуешь со всеми, кроме того, с кем пришла!
Девушка удивленно воззрилась на меня.
— Так ты не зовешь.
— Я не успеваю, ты пользуешься дешевой популярностью.
— Сто лет не танцевала, а тут что-то раззадорило, — она торопливо глотнула шампанского. — Пойдем!
— Куда?
— Танцевать же… ты пробудил во мне комплекс вины: кормишь меня поишь, а девушку танцуют другие.
В эту минуту солист ансамбля проникновенно затянул:
— Песни у людей разные, а моя одна на века, звездочка моя ясная, как ты от меня да-а-лека…
Мы закружились в медленном танце. Мира стала, как будто другой. Милой девочкой, как тогда в Ленкорани, когда мы впервые встретились, нежной и хрупкой. Я понимал, что это обманчиво, но коньяк, вкусная еда и хорошая музыка делали свое дело — я даже не решался прижиматься, держался на дистанции, осторожно придерживая её за талию.
Вдруг ансамбль перестал играть. На сцену вышел конферансье в бабочке и торжественно сообщил изумленно глядящему на него народу:
— Товарищи! Наши выиграли у канадцев со счетом пять — четыре! Ура, товарищи!
— Ура-а-а!.. — нестройно подхватили посетители.
Секунду спустя ансамбль грянул:
— Мы верим твердо, в героев спорта, нам победа как воздух нужна! Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!
Когда мы вернулись нас уже ждали. За столиком сидел мужчина, выпивал мой коньяк и воодушевленно закусывал икрой. Я приготовился было, дать наглецу отпор, как вдруг оказалось, что это никто иной, как начальник охраны Косыгина Евгений… Карасев кажется.
— Привет, Григорий! — сказал он мне, дружелюбно улыбаясь. — Алексей Николаевич обещал вам двухместный номер в санатории, но появилась гораздо лучшая возможность…
* * *
Черная «волга» отъехала, мы поднялись по ступенькам и оказались у больших ворот. Что за дачу выделил нам Косыгин, я понятия не имел. В глубине территории стоял прекрасный трехэтажный коттедж из дерева и стекла. Нас встретила сестра-хозяйка, и повела внутрь партийного замка. Даже по сравнению с люксом в санатории все здесь было богаче и роскошней. На стенах в холле, устланном коврами, — картины и старинные ружья. По широкой лестнице в сопровождении хозяйки мы поднялись на второй этаж:
— Здесь «большой» и «малый» люксы. Вы одни на даче, мы приготовили вам «малый».
Хотя люкс назывался «малым», в нем имелась громадная гостиная с черным роялем, большая спальня, кабинет с письменным столом и телефонами, большая ванная с белоснежной сантехникой в которой имелось даже биде. Стены и потолки из красиво полированного дерева, большие окна, за ними балкон и вид прямо на горы. Красота и роскошь. Ева, изображая девчонку, носилась по комнатам, восторженно охала и ахала.
