спрашивать, кто мы такие? На что испанец, который меня знал, отвечал им, что я был известным иностранцем, путешествующим ради своего интереса. Они плохо это поняли, или, может, не хотели поверить; стали снова расспрашивать; я сказал им своё имя и с добавлением, потому что так бесцеремонно на меня напали, как какие-нибудь злодеи. От этого они впали в великую ярость и, не слушая хозяина, бросились нас окружать. У меня не было времени воспользоваться шпагой, потому что их было много; затем они ссадили нас со слугами с коней, растегнули дорожные сумки, один отобрал у меня шпагу, когда я защищался, другой схватил за кошелёк, который я носил у пояса, другой — за шапку с богатой бляшкой, но её я всё-таки не отдал, защищаясь в толпе, как мог.
От меня бросились к слуге, к поясу которого были привязаны на верёвке ключи от всех узелков; сначала их хотели у него отобрать, но я, увидев это и зная, что, если бы их отобрали, мы легко могли бы погибнуть, потому что за этими ключами были бумаги и письма, из которых я мог дать представление о себе, сам схватил эти ключи рукой. Подскочил один из того сброда и стал вырывать их себе — я не даю. Он, достав меч, грозился мне отсечь руку.
— Отруби руку, не дам.
Пока он прицеливался, постулон с хозяином начали его усмирять, и он ушёл. Я полез за ключами и взял их себе. Так меня Господь Бог уберёг от увечья; но иначе я сделать не мог, зная, что там много невинных людей гибнет таким образом, когда, поймав, расхищают вещи, письма сжигают, и наконец самого убивают. Вот, когда это происходило, в городе было сильное замешательство по причине купцов, которые не могли понять, кто устроил такой пагубный огонь. Поэтому хватали любого чужеземца и мучили, дабы чего-нибудь узнать.
Когда я не дал ключей, эти люди по кругу меня обступили, и собралась большая толпа народа со всех сторон, который видел, как меня начали тормошить. Альгвасилы схватили меня и хотели отвести по горящим ещё улицам к губернатору города, а моих слуг отдельно; нас вели, словно каких-нибудь разбойников, крича и страшно угрожая. Тот хозяин с моими слугами и постулон шли также, поскольку постулон должен был вернуть назад лошадей.
На повороте улицы, среди толпы и гвалта, я, что едва от сильного позора осмелился поднять глаза, вижу, едут на конях какие-то нарядные и выглядящие панами рыцари; увидев толпу, они остановились. Я поглядел во второй раз и удивился причуде Провидения; гляжу ещё — скачет ко мне один из них.
— Что это? Граф из Тенчина? Не ошибаюсь?
— Я, вы не ошибаетесь.
— Почему вас ведут? — крикнул мне другой, и они задержали эту гвардию.
— Разве я знаю, — сказал я, — за что на вашей родине тихий путешественников останавливают и грабят?
Тогда они начали кричать на солдат, но это не помогло. Были это Conte di Luna, знакомые мне с императорского двора, где мы были вместе с придворными слугами: Дундиан, Мамылча и Робулус, мои большие друзья, с которыми я раньше познакомился. Они сразу спешились, надели мне шапку, которую сорвал один из тех слуг, приказали своим слугам разогнать эту гвардию и, взяв меня с учтивостью к себе, сами отвели к наместнику.
Я так был раздосадован этим своим позором, что, когда мы пришли к нему, я не поздоровался с ним вежливо на испанском языке, а по-латыне. Тот спросил меня:
— Вы немец?
— Я поляк, — отвечал я, — граф из Тенчина.
Потом дали показания мои товарищи, но он требовал доказательств и просил показать мои письма. Я сказал, что не могу этого сделать, потому что у меня всё забрали, и узелки, и письма. Он приказал принести их, а были они к моему счастью у датчанина Маурики, одного из тех товарищей, что я встретил, вместе с которыми служил императору, за что благодарил Бога. Потому что, если бы их захватили другие люди и осмотрели сами, нашли бы там две вещи, которые могли бы мне навредить. Во-первых, книги моего слуги Целиуша, отец которого, большой еретик, живущий в Базеле (его звали Celius secundus Curion), издал их с Валдеем (Иоанном) против папы. Если бы те напали, слуга несомненно пошёл бы на костёр, да и пану Господь Бог знает, что бы досталось. Во-вторых, в тех узелках у меня было несколько пороховых ракет, а, увидев их, меня бы без всякой жалости сожгли, если бы они предположили, что ими я сжёг город. Всё-таки эти ракеты в узелке были обёрнуты в рубашку; а по той причине, что около того времени сожгли несколько городов, и горел именно Вальядолид, где, как говорили, был поджёг, я бы страдал невинно.
В этом узелке были также письма к английской королеве, увидев которые, наместник спросил меня, какой я был веры. Я сказал, что был католиком. Conte di Luna с другими свидетельствовали, что так и было. И хотя я в доказательство показал ему письма, где написано, кто я такой, раздражённый мои ответом, он отправил меня в тюрьму, до королевского приказа. Знакомые стали просить его, чтобы он отпустил меня на их поруку, но и этого он в раздражении сделать не хотел, а задержал меня в неволю, где я хорошенько вкусил горя. Я писал тогда ксендзу Петру Вольскому Дунину из дома Лабенцёв, который в то время был в дипломатической миссии на испанском дворе от короля Сигизмунда Августа, а когда до него дошли мои письма, меня приказали немедленно освободить, чего наместнику пришлось исполнить, только не хотелось.
Итак, я ехал к королю с жалобой на этих разбойников, которые останавливали на дороге спокойных людей, и получил правосудие, и даже, испытав королевскую милость, получил значительные подарки. У меня было там и на королевском дворе приключение. Там был испанец, некий Корнеро, он был моим другом, я бывал у него, он у меня в гостях с другими, с которыми мы часто играли. Однажды этот испанец проиграл мне немаленькую сумму, но он очень о ней пожалел и хотел вынудить меня, чтобы я её вернул ему. Однако он этого не добился, угрожал мне, над чем я с верой в себя ещё подшучивал. Однажды вечером я возвращался от приятеля по улице, а темно было, хоть глаз выколи; вдруг почти перед гостиницей мне заступают дорогу несколько человек, обёрнутых плащами, желая меня оскорбить. Всё-таки я был осторожен, достал шпагу и прижался к стене. Эти наёмные
