Сразу после проведенной операции Бабанов увез птицу к себе на дачу. Звонки Аллы преследовали его до самой двери, однако он так и не ответил. Уже на третий день можно было снимать бинты, и они с доктором удивленным молчанием встретили полнейшее отсутствие послеоперационных рубцов. Ей бы потренироваться, сказал доктор. Успеет еще, сказал Бабанов. Они пили чай на веранде. Птица сидела поодаль, на перилах, так крепко вцепившись в них своими огромными когтями, что перила, казалось, начнут крошиться под таким напором. Сами-то нормально? — спросил доктор. А то Индия эта… сами знаете. Чего только оттуда не привозят. Да нет, нормально, ответил Бабанов. Птицу вот… Да-да, вздохнул доктор, поднимаясь. Ну, до послезавтра. Я провожу, сказал Бабанов и тоже поднялся.
Но с доктором они так больше и не увиделись. Потому что на следующее утро, выйдя на веранду, Бабанов не обнаружил птицу на привычном ее месте, на перилах. Походив вокруг дома, он услышал сверху шорох и увидел, что она, точно гигантский петух, сидит на крыше. Упадешь, сказал он ей. Но она и не думала падать, и он понял, что сегодня она улетит. Не улетай! — сказал он вдруг. Надежда есть. Она есть всегда. И увидел, что внезапно взгляд ее смягчился, в нем появился проблеск ласковости. Ласково смотрела она сверху на Бабанова, и он вдруг почувствовал, что его отпустило какое-то бремя. Он смутился. Он ожидал, что именно теперь алконост пересилит в ней сирина, и она, наконец, запоет свою чудную завораживающую песнь. Однако выяснилось, что этот всепрощающий взгляд сверху значил для него значительно больше. Хорошо, сказал он. Лети. Только когда вздумаешь возвращаться, не садись в Индии. Они там опять тебя изловят и поволокут на базар. В следующий раз прилетай к нам. Прилетай алконостом.
Весь день он ждал ее отлета. И только под вечер, когда он был в доме, он услышал сильный шум крыльев. Он вышел посмотреть. Птицы не было. Он позвонил Алле и услышал ее взволнованный голос. Все закончилось, сказал он ей. Все стало хорошо. Возвращайся ко мне, пожалуйста.
Но оставался еще взбудораженный и настырный Либуш. И когда этот настойчивый человек все-таки вызнал адрес Бабанова и нагрянул к нему домой вместе со своим товарищем-фоторепортером, было уже воскресенье, Алла гостила у какой-то своей подруги, и Бабанов был дома один. Он открыл дверь, и возбужденный Либуш ворвался к нему, оглушив его неумеренными эмоциями и расспросами. Товарищ-фоторепортер не отставал от него, оглядывая каждый закоулок зорким глазом фотографического Пинкертона, и они в унисон повторяли: ну где твоя птица? Где она? И Бабанов сказал, будто вспомнив: а, птица! — и повел их по комнатам, взвинченных близкой удачей, распаренных, пока не открыл дверь. Они стояли и смотрели на птицу, а птица смотрела на них. Большой зеленый попугай, сидя на жердочке в клетке с громадным металлическим куполом, насмешливо рассматривал их одним глазом.
Лявонов
После окончания Высшей школы художественного некролога Нефедов долго не мог найти работу. Он перебывал во всех известных газетах, где показывал свой диплом с отличием и блестящие рекомендации, данные ему наставниками, но всюду тем не менее встречал его отказ: все места, на которые мог бы он претендовать, были заняты, и заняты людьми, в свое время, как оказывалось, окончившими эту же школу и тоже получившими диплом с отличием. Теперь эти люди были уже специалистами, за плечами их был недюжинный опыт, мортуарные их списки занимали страницы и включали имена известнейших деятелей политики, экономики, науки, культуры, спорта. Список Нефедова едва насчитывал с десяток имен, а политикой и экономикой он не интересовался. Более того, никто из его списка за последние три года, то есть за то время, когда он учился, не умер, а это для некрологиста уже совершенно неприемлемо. Если же учесть, что он не успел поработать по специальности, что опыта у него не было никакого, то с такими данными о трудоустройстве в ближайшее время нечего было и помышлять. Сколько талантливых выпускников школы, так и не сумев найти работу по специальности, работают сейчас обыкновенными журналистами, пропадает впустую их уникальный дар. Поразмыслив таким образом, Нефедов на какое-то время стал в тупик.
Он никогда не строил иллюзий по поводу своей будущей карьеры. Он был готов работать и не по специальности, и поэтому из него тоже мог получиться когда-нибудь хороший обыкновенный журналист. Кроме того, он знал английский и мог при случае подработать переводчиком, как это он делывал иногда, когда не хватало денег. Так или иначе, но отдавать всю свою жизнь переводу он не желал. Его призванием была некрологистика. Как студент он не был особенно усерден и мог пропустить даже важную лекцию. Но он все время выступал на семинарах, к его мнению по части эпитафий прислушивались и профессора, он назубок знал чин погребения, — в общем, он обладал запасом знаний вроде бы не необходимых, зато полезных.
«Хороший некрологист должен быть немного баньши, — говорил ему его научный руководитель, Борис Владимирович Чайкин. — Вам, Андрюша, наверняка знаком этот любопытный персонаж кельтской мифологии. Баньши — одинокий дух, предвестник смерти, чей жалобный не то плач, не то стон предрекает неизбежную гибель. Мы, некрологисты, тоже должны чувствовать чужую смерть. Если угодно, это дар — и одновременно проклятие, ибо мы не в состоянии предчувствовать свой собственный конец.»
Борис Владимирович считался крупнейшим специалистом по истории советского некролога, заложившим самые основы этой интересной отрасли знаний. Говорить он умел незабываемо, еще лучше писал. А еще был он смелым в своих суждениях, каждое из которых резко противоречило всему курсу, избранному Высшей школой, где он преподавал, и потому был многими своими коллегами нелюбим. Студентам часто оставалась непонятной эта нелюбовь к нему людей одного с ним возраста, принадлежащих к одной и той же научной школе. Сам Борис Владимирович говорить об этом отказывался, со смехом поясняя, что это «внутрикафедральные споры», утешающие одним: что они никогда не прекратятся. Суть становилась ясна, когда анализировались его многочисленные высказывания. Так, он утверждал, что принцип «о мертвых либо хорошо, либо ничего» не только ошибочен, но и вреден с точки зрения исторической науки; что подпись «группа товарищей» попахивает круговой порукой; что писать «Светлая память о нем навсегда сохранится в наших сердцах» — пошло. Его бесили безликие от скудоумия эпитафии и приводили в неистовство готовые клише, которые в некрологистике встречаются так часто. Тем более удивительно, что одно из самых необычных его исследований, сравнительный анализ некрологов советских политических деятелей, опубликованных в советских газетах и в русских газетах, выпускавшихся за границей, в Париже, Берлине, Праге, вызвало волну интереса именно к клише как к способу составления советского некролога. Появились дипломы, в которых такой способ стилизовался — или «проституировался», как выражался Борис Владимирович. Постепенно это стало тенденцией из тех, что составили общую тенденцию реставрации всего советского. На смену стилистическому вольнодумству новой школы вновь приходил окостеневший язык советских некрологов, все эти «с глубоким прискорбием» и «невосполнимые утраты», до времени забвенные, как жестяные кладбищенские венки. Опять на смену игре ума приходил размеченный убогим биографом план-схема человеческой жизни, где техникум, завод, ответственные партийные и комсомольские должности, весьма ответственные партийные должности, заслуженная пенсия завершались теми самыми словами, которые приводили Бориса Владимировича в такое исступление: «Память об этом замечательном человеке…». Многомерность некролога, почти что ритуальная, превращающая его в эссе, в размышление о человеческой жизни, свершившейся или несвершившейся, как она видится уже из-за порога, терялась среди пудовых литых штампов, за которыми и человека-то было не видать. Увлечение некрологами министров черной металлургии и маршалов танковых войск воспринималось самими дипломниками как некий китч на языковом уровне, где чувствовалась даже какая-то своя романтика, пахнущая чугуном и перевыполнением плана. Ими увлекались так же, как увлекались плакатами 30-х годов. Иные владели целыми альбомами с вырезанными из газет некрологами, среди которых, как утверждали такие чудаки, попадались иногда настоящие шедевры.
Все это несказанно раздражало Бориса Владимировича. В своих беседах с Нефедовым он частенько срывался на крик, рассказывая про заседания кафедры истории некролога. Про других своих дипломников он старался не говорить: для него китч, стилизация превращались в засилье, ибо почти каждый второй диплом так или иначе затрагивал тему советских некрологов. Все чаще Борис Владимирович заговаривал про свой уход из школы, где он проработал почти 25 лет. Он говорил про давление обстоятельств, и для него это означало как внутрикафедральные споры, ставшие борьбой за новую догму, так и разногласия с руководством, почти не сулившие надежды на благополучный исход. Последний раз он заговорил об этом за три недели до защиты нефедовского диплома. Вскоре после этого по школе разнеслась весть, что Борис Владимирович уходит. Домой к нему ходили упрашивать его остаться и по возвращении объявили, что Борис Владимирович не согласился и вообще был очень резок. «Хватит, на них я поработал, — передавали его насмешливый тон. — А теперь, милостивые государи, позвольте мне поработать на себя.» Говорили, что он ушел в какой-то журнал. Безусловно, для журнала это было приобретение. Для школы же это была потеря. Даже новый научный руководитель Нефедова, человек, по отзывам, весьма нерасторопный и бездарный, упоминал об этом как о величайшей потере, какие только постигали школу.
