Защита прошла как-то незаметно, обмыли ее как-то незаслуженно сумбурно, диплом выдали что-то совсем уж просто, про Бориса Владимировича забыли как-то напрочь, и вот во весь рост встала перед Нефедовым проблема поиска работы. Пришел июнь, и с ним пришли грозы, какие-то в этом году апокалиптические и такие страшные, что при первом же динамитном ударе грома хотелось перебежками домчаться до какого-нибудь укрытия и залечь. Гроза застигала Нефедова всегда по дороге к дому, и домой он приходил мокрый и мрачный, еще и потому, что шел обычно с очередного разговора в каком-нибудь отделе кадров, разговор был долгий, со вздохами, и со вздохами же ему под конец отказывали, приводя ту или иную причину. В окне в это время сгущалось, и, как бы ни старался Нефедов побыстрее нырнуть в метро и доехать до дома, гроза ловила его на полдороге, и, мокрый, мрачный, несолоно хлебавши, Нефедов являлся домой. А там и июнь прошел, и несколько раз ему звонили из журналов ни с чем, а потом звонить перестали, и грозы стали реже, и Нефедов реже стал ходить. Существование его постепенно приобретало классические черты холостяцкой, одинокой жизни, и он сам сознавал, как отстраняется, но ничего не мог поделать. Мимо текла странная вещь по имени жизнь. Он никогда не понимал, что это такое, а тут совсем перестал понимать и совсем перестал бы, замкнулся, да и неизвестно, к чему бы все это, наконец, привело, если бы вдруг в один из очень душных, наэлектризованных вечеров к нему не явилась Настя.
Он встретил ее растерянно: с тех пор, как год назад, сославшись на какой-то вздорный, по его мнению, повод, она ушла от него, он начал забывать про нее, ее привычки, манеру одеваться, ее запах, в общем, про все то, что, казалось, врезалось в память навсегда. С порога она привела совершенно такой же вздорный на его взгляд повод, почему она вдруг решила вернуться, и стала ждать, что он скажет. Он сказал, что милости просим, хорошо, что надумала. Прибавил: «Я очень тебя ждал», — решив, что маленькая ложь делу не повредит. Она с облегчением и весело рассмеялась и прошла в дом. Он надеялся, что она останется на ночь, и так оно и случилось.
Его дом сразу заполнился. Заполнился смехом: она смеялась. Заполнился дымом: она курила. Она много чего боялась — темноты, например, а он до странности ничего не боялся и не давал ей заполнить дом ее многочисленными боязнями. Появилось чем заняться, и Нефедов с огромным удовольствием занимался ею. А она не давала ничем заняться ему. В тот момент как раз появилась одна идея, он бросился ее воплощать, а Настя не давала: занимала его всяким, много читала стихов, — она их много знала наизусть. Однажды, застав его за писанием, она заглянула ему через плечо.
«Что это?» — услышал он сзади ее недоуменный голос. Не оборачиваясь, он сказал:
«Некролог. Мне нужно устроиться на работу.»
Она снова заглянула через его плечо, немного прочитала.
«Ты себя приукрасил, — сказала она затем. — Примерный семьянин… Ты никогда им не был.»
«Таковы условности жанра,» — ответил Нефедов, дописывая и прочитывая написанное.
«Это приукрашивать — условности жанра?»
«Там их много. Напиши я про себя правду — кто мной заинтересуется?»
«Все равно, ты ненормальный, — сказал ее голос сзади. — Ты эгоист. Какого черта я к тебе вернулась, к такому ненормальному?».
«Затем и вернулась», — сказал Нефедов, вставая.
Наутро он отнес некролог в редакцию толстого еженедельника «Некрополь». По дороге он вновь прочитывал и перечитывал заметку то так, то этак. Некролог был написан по всем правилам, там было учтено все, что нужно. В редакции его листик приняли и тут же пустили в производство, сказав, что его заметка появится в ближайшем же номере. В ближайшем номере заметка не появилась, и пришлось ждать еще неделю. Настя, надо отдать ей должное, терпеливо ждала вместе с ним, иногда подшучивала, иногда грустила, на него глядя, но эгоистом больше не называла. И вот номер вышел.
Первый звонок раздался тотчас, как он вернулся от газетного киоска, неся с собой долгожданный свежий номер.
«Так я и знала, — сказал в трубке резкий голос матери. — Все балуешься, Бога не боишься.»
В ее голосе слышалось облегчение, чему он про себя порадовался. Они давно не жили вместе и виделись редко.
«А я знал, что ты позвонишь, — сказал он. — Повод-то какой!»
«Дело это не шутейное, учти, — прервала она. — С вещами такими заигрывать не следует.»
«У меня работа такая.»
«Работу эту ты сам себе придумал. Но и тут врешь. Пишешь вон — семьянин, дескать, примерный. А с Настеной своей даже не расписался, в грехе живешь.»
Вечно она называла Настю Настеной.
«Условности жанра», — сказал он и даже сам испугался.
«Тьфу! — незамедлительно послышалось в трубке. — Дурак ты, Андрюшка. Разве таким способом, враньем-то, работу отыщешь? Расписал себя всего, точно это маршал какой помер!.. Мне теперь соседям в глаза неловко смотреть! Люди-то все видят.»
«Я делаю все, что могу», — ответил он сухо.
«Вот-вот, — насмешливо произнесла она. — А получается все одно. Получается — что живой ты, что неживой, — проку от тебя никакого. Ни помощи, ни слова доброго. А теперь вот ты взаправду помер. Ну что ж, ничего мне не остается: оплачу, как водится, и платок черный надену, чтоб видели люди, как я по сыну своему знаменитому да известному горюю.»
Она отключилась. Нефедов с минуту посидел с трубкой в руках, прислушиваясь к тону доносящихся оттуда гудков. Гудки были какие-то похоронные. Он повесил трубку.
«Это еще что, — сказала Настя, когда он рассказал ей о разговоре с матерью. — Вот-вот начнут звонить твои друзья. Я тебя предупреждала», — прибавила она, заметив его взгляд.
«Без этого не обойдешься, — хмуро ответил Нефедов. — Производственные издержки.»
Она удивленно посмотрела на него.
«Странные у тебя выражения. „Условности жанра“. „Производственные издержки“. Клише какие-то. У тебя что, нормальных слов нет?»
«Да что вы все ко мне привязались! — взорвался он. — То мать, то ты. И так жизни нет, а тут вы еще!» — и он, прихватив телефон, ушел к себе в кабинет.
В этот день никто не звонил. К вечеру он вышел из своего заточения и обнаружил на кухонном столе записку от Насти: «Ушла в бар. Вернусь поздно ночью, скорее всего пьяная. Ключ захватила, на цепочку не закрывайся. Твоя соломенная вдова.»
Эта записка вызвала в нем чувство горчайшей досады. Она не должна была так писать, так бить его. И без этого он чувствовал, как с каждым кем-то прочитанным словом его некролога растекается его бренный состав, его оболочка, как он физически истаивает, и остается только память, та самая ненавидимая светлая память о нем в разных чьих-то сердцах. Права она была, это самое неприятное. Не звонки, а самые их мысли, хоронящие его заживо. Стремясь преодолеть это дружное и согласное отпевание его, Нефедов поджарил себе большую яичницу и со вкусом ее съел, выпив перед этим водки, — так ему казалось жизненнее. Уверенности в будущем прибавилось. Он немного посмотрел телевизор и, не став дожидаться Насти, лег спать. Сквозь сон он слышал, как она вернулась, как принимала душ, как тихонько скользнула в постель. По тому, как она передвигалась по темной комнате, почти не задевая предметов, как ловко обходила опасные места скрипящих и ноющих половиц, по запаху от нее он понял, что она почти не пила, ну, пиво, может, тоньше только гаишник учует. Он успокоился и крепко заснул.
Встал Нефедов рано. Настя крепко спала. Он осторожно прихватил с собой телефон, поставил его в гостиной, а сам прошел в ванную, взял бритвенный станок с намерением побриться, повернулся к зеркалу, что-то напевая, и в зеркале себя не увидел. Это было новое и очень странное ощущение: побриться требовалось, это было ясно на ощупь, а вот что и где брить, Нефедов не видел. Он немного постоял у зеркала, ощупывая свое лицо, подбородок, нос. В зеркале вместо всего этого отражалась только противоположная стена. Озадаченный, Нефедов поднял к зеркалу руку. Зеркало никакого движения не отразило, не говоря уж о самой руке.
«Ну и дела», — произнес Нефедов.
В это время в ванную вошла Настя. Вид у нее был заспанный.
«Ой, извини, — сказала она, заметив его. — Я не знала, что ты здесь.»
Он вздрогнул. Он подумал… но ведь… перестают замечать… и тень не отбрасываешь… много разных мыслей одновременно пронеслось у него в голове.
«Подожди-ка», — окликнул он ее, видя, что она собирается выходить. — «Взгляни на это», — он показал на зеркало.
Она взглянула, пришла в себя, побледнела, взвизгнула, и все это в один миг. Расширенными глазами она смотрела на него.
«А говорят, — медленно проговорил Нефедов, — долго жить будешь.»
Она ничего не ответила. Вместо этого она приблизилась и тихонько прикоснулась к нему, словно проверяя, он ли это.
