13 декабря Эстер Китс, молодая жена владельца расположенной на Пиккадилли продуктовой империи «Фортнум энд Мейсон», призналась в Суде по бракоразводным и семейным делам в прелюбодеянии с доном Педро де Монтесумой, испанским музыкантом, в гостиницах в Лондоне, Дувре и Дублине. Адвокат миссис Китс доказывал, что Фредерик Китс пренебрегал своей женой, оставляя ее одну в Брайтоне на долгое время, пока занимался делами в Лондоне, а недавно примирился с ее неверностью, пустив ее обратно в фамильное гнездо. Адвокат мистера Китса убеждал суд отклонить обвинение в пренебрежении; в противном случае, сказал он, «что станет с женами членов парламента, которые в течение шести месяцев в году уходят в палату общин в четыре или пять часов вечера и остаются там до полуночи или до часу ночи? — что станет с женами представителей юридического сословия, по шесть недель кряду отсутствующих в связи с выездными сессиями суда?» Если бы отсутствие мужа стало оправданием женской неверности, то многие английские жены из семей среднего класса получили бы право прелюбодействовать. Прошение мистера Китса о разводе было удовлетворено, а дона Педро обязали выплатить ему тысячу фунтов стерлингов в качестве компенсации за нанесенный ущерб.
19 декабря «Рейнолдс уикли» заметила, что рассматриваемые в Суде по бракоразводным и семейным делам случаи «свидетельствуют, похоже, что в высших, нравственных, респектабельных и христианских классах… пышным, если уже не крайне буйным цветом цветет адюльтер». Неделей позже королева Виктория написала лорду Кэмпбеллу, главному автору Закона о разводе, спрашивая, может ли он замалчивать некоторые истории, выходящие из зала суда. «Эти случаи… почти ежедневно заполняют значительную часть газет и настолько скандальны по своему характеру, что почти невозможно дать газету в руки молодой леди и юноше. Худшие из французских романов, от которых заботливые родители стараются оградить своих детей, не настолько плохи, как то, что ежедневно приносится и кладется на стол за завтраком в каждой образованной английской семье, и воздействие его крайне пагубно для общественной морали этой страны». Кэмпбелл с сожалением ответил, что не имеет власти ограничивать газетные публикации. 10 января он выразил в своем дневнике озабоченность новым судом: «Подобно Франкенштейну, я боюсь чудовища, которое вызвал к жизни».
Истории, исходящие из Суда по бракоразводным и семейным делам, тревожили в двух отношениях: грубостью своего насилия и похоти и двусмысленностью своего значения. Суд пытался реформировать институт брака, подвергая его пристальному изучению, но преуспел, кажется, лишь в обнажении его противоречий. Разбитые браки всегда порождали несовместимые рассказы, в точности как дневник всегда создавал предвзятую историю. Читая частные слова или исследуя личные отношения публичным образом, можно было и не прояснить, что же случилось в действительности, не говоря уже о том, чтобы понять, как это рассудить. Давшие трещину браки, выносимые на суд, казались символами общества, в котором мужчины и женщины окопались в разных мирах.
* * *
Чтобы прийти к решению по делу «Робинсон против Робинсон и Лейна», Суду по бракоразводным и семейным делам потребовалось три месяца. В среду 2 марта 1859 года, ясным, теплым, сухим днем в Лондоне, Кокберн, Крессуэлл и Уайтман снова собрались на своих местах. Свет проникал в зал суда через стеклянные панели в крыше и полукруглые окна над дверями.
Кокберн обратился к суду. В постановлении, которое газеты назвали «продуманным и убедительным», он продолжил разбор всех представленных ему аргументов, намечая новый путь решения этого дела.
Иск Генри Робинсона, сказал он, основывался полностью на дневниковых записях при отклонении всех подкрепляющих доказательств. Судьи посчитали дневник необычайно откровенным, сказал Кокберн: «Тайные мысли и чувства миссис Робинсон изложены без колебаний или оговорок даже там, где можно было бы ожидать скрытности». На его страницах она предстает «женщиной недюжинного ума и значительных дарований», которая, очевидно, «сильно и искренне любит» своих детей. Чего ей не доставало, так это здравого смысла и рассудительности: ее воображение было слишком живым, а страсти слишком сильными.
Портрет Изабеллы, представленный Кокберном, был гораздо мягче и сочувственнее того, что появился в прессе. Возможно, на мнение судьи об Изабелле повлияла его собственная личная жизнь — будучи любовником незамужней женщины, родившей ему двоих детей, он знал, что «падшая» женщина не обязательно порочна. Также он сознавал, что брак Изабеллы был несчастным: прочитав дневник целиком, он и его коллеги судьи знали о неверности и жадности Генри Робинсона, о чем на процессе не упоминалось.
Судьи не нашли никаких доказательств безумия миссис Робинсон, сказал Кокберн. Если чувства, о которых рассказывала Изабелла, были «галлюцинациями расстроенного ума», как заявляли адвокаты защиты, «мы, без сомнения, обнаружили бы это, что обычно в подобных случаях, заявление о них или признание в них другим людям, а не просто занесение их среди прочих событий жизни в тайный личный журнал, предназначенный исключительно для нее одной». Способность Изабеллы к скрытности, подразумевал он, была свидетельством нормальной психики.
Предыдущим летом не все судьи придерживались того же мнения: 21 июня 1858 года Уайтман доказывал «очевидность» того, что Изабелла «страдала от галлюцинаций особого характера, проистекающих из хронического заболевания». Либо его убедили переменить свое мнение к марту 1859 года, либо Кокберн и Крессуэлл отклонили его соображения.
Если бы Изабелла была не в своем уме, продолжал Кокберн, «то, вероятно, мы также обнаружили бы более определенные и недвусмысленные заявления о полном осуществлении ее желаний, чем те, что встречаются в дневнике. Мы, безусловно, не нашли бы в столь многих отрывках жалоб на неполное удовольствие или болезненное разочарование». Как отметил Кокберн, реализм дневника покоился не только на натуралистичности подробностей и его точности касательно дат, времени и погодных условий, но и на сведениях о сексуальной неудовлетворенности («не до конца осуществленное блаженство» ее первых актов с Эдвардом) и унизительной отвергнутости (Томом и ле Пти, равно как и доктором). В нескольких отрывках Изабелла выказывала себя болезненно осознающей расхождение между ее фантазиями и действительностью. Такие записи вряд ли могли быть продуктом галлюцинаций[118].
Затем Кокберн перешел к аргументам адвокатов Генри, для того только, чтобы отмести и их. Дневник, сказал он, не был признанием в прелюбодеянии. Он не содержал «ясного и недвусмысленного утверждения, что имел место адюльтер». Отрывок, наиболее убедительно дававший право предполагать совершение полового акта, сказал Кокберн, был тот, в котором Эдвард, после страстного свидания с Изабеллой, «пожелал, чтобы она позаботилась об «избежании последствий», но даже здесь под означенными «последствиями» могло подразумеваться выявление преступной близости, а не то, во что может вылиться действительное прелюбодеяние».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});