Сверкают, сложенные позади каждого, кольчужные рубахи, островерхие шлемы – чечаки, мечи и сабли: не любит Александр Ярославич давать поблажки. «Ты – дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, – говаривал он. – Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал да в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе…»
От кострища в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барашка, сочась и румянея.
Тут же, в трех изрядных котлах, что подвешены железными крюками на треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица – кулеш.
У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру, да и задремал, упершись подбородком о могучие кулаки, сложенные на коленях, вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода.
Его толкнул в плечо товарищ:
– Михаиле! Мишук, очнись! Бороду сгубил…
И все подхватили, и зашумели, и захохотали:
– Сгубил… Сгубил… Ну, теперь баба не примет тебя, скажет: «Это не мой мужик, а безбородая какая-то некресть!..» И впрямь загубил бороду… будь ты неладен…
Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско Звездочет, и Жила Иван, и Федец Малой, и Дмитрок Зеленый, и Савица Обломай, и Позвизд, и Милонег, и Боян Федотыч, и даже – Карл какой-то, хотя заведомый рязанец. Здесь и греческие – «крещеные», насильно внедряемые в народ – и древние, языческие, «мирские» имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами и с начавшими уже слагаться фамилиями.
– Ведь экую в самом деле красу муськую потратил!.. Бить тебя мало, полоротый! – с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый благообразный воин.
А падпаливший бороду ражий большеглазый мужик, словно бы и впрямь чувствовал себя перед всеми виноватым за погубление некоей общественной собственности; улыбаясь и помаргивая, объяснял он чуть не каждому, кто приседал перед ним и засматривал ему в лицо:
– Да как-то сам не знаю… замечтал… домачних своих воспомнил!..
А его не переставали поддразнивать:
– Эх, Миша, Миша!.. «Домачних»! Жинка твоя не посмотрит, кого ты там «воспомнил», а бороду, скажет, изнахратил – быть тебе в вине: и остатки выдерет!.. Ты в Новгород теперь не возвращайся!
Сотник Таврило Олексич опасливо оглянулся в дальний угол поляны, где виднелся островерхий белого войлока шатер, крытый алым шелком, с кистями, и рядом с ним – другой, поменьше и попроще первого.
– Лешаки, – сказал он, – князя ржаньем своим разбудите!..
Все стихли. Немного погодя дружина разбилась вся по кружкам, и в котором пошли негромкие разговоры промеж собою о том да о сем, а в котором – тут и народу прилегло побольше – загудел неторопливый говор сказочника-повествователя.
Сказка, Сказка!.. Да скорее без хлеба уж как-нибудь пробьется русский человек, а отыми у него Сказку – и затоскует, и свет ему станет не мил, и засмотрит на сторону! Да ведь и как ее не любить – Сказку? Пускай хоть ноги у тебя в колодках, и в порубе сидишь в земляном, к стене на цепь прикован, и заутра на правеж тебе, на дыбу, под палача, а коли не один ты в темнице и есть во тьме той кромешной рядом с тобою умудренные Сказкою уста, то, излетев из уст этих, расширит она могучие крылья свои, и подхватит тебя на них – держись только, – и проломит крылами сырые, грузные своды, даже и стражу не разбудив, – вынесет тебя на простор!..
И вот уж – под небесами ты голубыми, и плывет глубоко под тобою все Светорусье – и города, и леса, и горы, и моря, и озера, и реки, и речушки родные, и монастыри, – и вот уже Индия наплывает богатая, и камень Алатырь, и светлый город Иерусалим!..
Ковш тебе подадут в тюрьме – напиться – берестяной, – а ты в него – ныр! – всплеснул, да и нет тебя! Только тебя и видели!.. А разве ж не бывало таких людей? Конечно, в старые годы!.. Только черную книгу достань! По ней выучишься!..
Уголек никудышный нашарил в тюрьме али известки кусок, и ты им возьми да и начерти на полу ладью невелику, с парусом, – как сумеешь – и прямо садись на нее, – только веруй, не сомневайся! – и Сказка дохнет в паруса твои, – и пуще ветра, кораблям вожделенного, дыхание то, и рванется ладья, и стены расступятся – плыви!..
Тюремщик рогожку бросил никудышную под склизкий от грязи порожек, а ты ей не побрезгуй, рогожкой, – только: «Сказка! Сказка!» – взмолись шепотком пожарче – и услышит! Ведь это ж не рогожку, дураки, бросили, а ковер самолетный: отвел им очи Господь, твоего ради спасенья!.. Теперь садись только на него поскорее, не мешкая, покудова не вошли, – да заветное словечко шепнуть не забудь, которое Сказка тебе шепнула, – и полетел, полетел… держись покрепче за ворсу ковра, держись, а то ветром так и сдирает!..
Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье.
– Да-а… – произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, – и чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о двух головах!.. А?..
И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес:
– В старые времена еще и не то бывало!
А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес:
– А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове телок с двумя головами был же!..
Слова его были встречены сочувственно.
Он ободрился:
– И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!..
И тут пошло!
– То еще не диво! – вскричал один. – Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, – младенец сам себе имя провещал: «Назовите, говорит, меня Иваном!..» Дак поп его чуть в купель не выронил!..
– То к войне!..
– А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять – не поехала: «Где, говорит, родилась, тут и умру!»
– А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла!
– А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу… Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло… А человек – без вести!
– Все может быть, все может быть!..
– Эх, робята, – произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, – хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится… в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!..
Помолчали.
– Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает.
– Ну, эко диво! – не сдался другой. – У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!..
На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул… Кто-то проглотил слюнки.
– Все может быть, все может быть! – произнес в раздумье старый воин.
– Да-а… – вырвалось от всей души у другого.
– Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!..
– Ну, а что толку? – возразил кто-то с горькой насмешкой. – Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.
Послышался общий хохот.
– Это уж так!..
– Это истинно! Работному люду ничего не достанется!
И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.
– Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?
Эти последние слова произнес дородный дружинник – светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:
– Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!
Воины засмеялись.
Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.
– Правильно, – спокойно возразил он. – Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут…
Его поддержали:
– Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода!
Разговор пошел горестный, тяжелый.
Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород:
– Харкнет человек кровью – и по третьему дню готов!..
– Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его из-за моря привозят. Купцы.
– Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в народе вылечил.
