Доктор Абрагам достал из нагрудного кармашка черной мантии кусочек выбеленной под бумагу телячьей кожи, развернул его и вынул засохший цветок с желтой, как солнце, сердцевиной, с белыми, как, снег, узенькими лепестками.
Александр принял на свою ладонь цветок. Понюхал его. Узнал. Улыбнулся.
– Ребятишками звали – пупавник, – сказал он, возвращая цветок.
Доктор Абрагам кивнул головою.
– Так, государь. И думается мне, ежели начать с порошком сего цветка смешивать семя льняное, уготованное для сева, то и добрая будет защита от гусеницы, поедающей цветок льняной и стебель.
– Добро! – знаменуя этим окончание беседы о льне, произнес Александр. – Все, что доложил ты мне сегодня, скажу волостелям своим исполнить. Взыщу сам. Строго.
Тут по лицу Ярославича прошла вдруг усмешка, и, поразив неожиданностью доктора, он спросил:
– А скажи, нет ли у тебя порошков таких, доктор, от коих бы сгинула не та, что цветок льняной сжирает, гусеница, но та, что сердце человеческое точит?
И, сказав это, он остановил взор свой на белом, как гипс, лице медика.
Тот так и не доискался слова: настолько это было необычно в устах этого гордого и скрытного человека, которого он таковым знал с детства.
– Государь… – начал было он, тяжело вздохнув и разведя руками.
Однако Александр не дал ему договорить.
– Знаю, знаю, – сказал он, как бы торопясь придать своим словам оттенок шутки, – медицина ваша бессильна в этом. Однако иные обходятся и без вас: червя, сосущего сердце, они другим, еще большим лихом изживают – змием зеленым!.. То не про меня!..
Он угрюмо постучал пальцами о крышку стола. Наступило молчание.
– Снотворного чего-либо дай мне, – произнес Невский. И, увидя, сколь поражен этим требованием его старый медик, пояснил: – Боюсь, не остановлю разгон мысленный!.. А надо как следует выспаться: путь дальний, тяжкий… Мы же завтра… да нет, сегодня уже, – поправился князь, взглянув на пророзовевшие завесы окон, – выезжаем. Сперва – ко мне, в Переславль. Оттуда – в Новгород.
Доктор Абрагам задумался. Эта просьба государя о снотворном! Этот отъезд на другой день после свадьбы брата!..
Однако воспитанный четвертьвековою придворною жизнью и дисциплиной, он не позволил себе хоть чем-либо означить свое удивление.
– Какого же снотворного прикажет государь?
Невский откинулся в кресле, чуть насмешливо и удивленно посмотрел на врача:
– Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?
– Прости, государь! Я хотел спросить только: на краткое время ты хочешь забыться сном или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?
Невский вздохнул.
– Мужу покой – одна только смерть! – сказал он. – А вздремнуть часок-другой не худо: путь дальний.
На этот раз всегда сдержанный и краткий в своих суждениях доктор Абрагам хотел было впасть в некоторое ученое многоречие.
– Так, государь, – сказал он. – Когда прибегающий к врачебному пособию для обретения сна жаждет сна ненадолго, но крепкого, то в таком случае Гиппократ Косский предпочитает молоко мака… Но уже сын его…
– Не сын, не отец, – чуть раздраженно перебил его Невский, – а что предпочитает доктор Абрагам?
Старик наклонил голову.
– Когда мы хотим добиться, чтобы человек уснул близко здоровому обычному сну, то, искрошив с помощью резала корень валерианы…
Но ему не пришлось договорить: чей-то мальчишеский голос из темного угла палаты вдруг перебил его.
– А у нас вот, – сказал голос, – деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит, придут к нему за лекарством, – он мяун-корень[36] взварит и тем поил…
И князь и доктор в равной степени были поражены этим голосом, столь неожиданно вступившим в их беседу.
Потом Невский громко рассмеялся и, обратясь в ту сторону, откуда послышался голос, произнес полушутя, полусердито:
– Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин… А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда…
Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром.
Невский созерцал его новый наряд с чувством явного удовлетворения. Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством.
– Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! – сказал Невский. – Всех девушек поведешь за собой!
Гринька потупился.
– Стань сюда, поближе… вот так, – сказал Ярославич и, взяв Гриньку за складки просторного кафтана меж лопаток, переставил его, словно шахматного конька, между собою и доктором Абрагамом.
Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.
– А ну, друг мой, – обратился он к мальчику, – повтори: как твой дед именовал эту траву, что дает сон?
– Мяун, – не смущаясь, ответил Гринька. – Потому что от нее кошки мявкают.
Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнес:
– Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи, привыкли именовать это растение «валериана», ибо она, как гласит глагол «валере», подлинно оздоровляет человека. Она дает здоровый сон!
– А я много трав знаю! – похвастался обрадованный Гринька. – И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал… Бывало, скажет: «Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал…» А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растет. И порезником зовут ее… Скоро кровь останавливает!..
– А еще какие целебные травы ты знаешь, отрок? – вопрошал старый доктор.
Гринька, не робея, назвал ему еще до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов все более и более веселел.
– А еще и вредные растут травы, ядовитые! – воскликнул в заключение Настасьин. – У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут – и в рот. А это сикавка, свистуля! От нее помереть можно! И помирают!
Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пестрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своем лице.
– О-о! – воскликнул он, обращаясь к Невскому. – Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах величайший мудрец древности…
– Сократ? – произнес Невский.
– Да, государь…
Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришел в необычайное оживление и воскликнул:
– Этот чудесный отрок – поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только… Но я не смею, государь…
– Что? Говори, доктор Абрагам.
– У меня была давняя мечта – узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа… Когда бы ты соизволил, государь…
Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нем!
А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен.
– Григорий, – обратился к Настасьину Александр, – вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?..
Гринька от неожиданности растерялся.
– Я с тобой хочу!.. – сказал мальчуган, и слезы показались у него на глазах.
Невский поспешил утешить его:
– Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну, стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!..
Тысячеверстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом Великим совершали в ту пору частью по рекам Тверце и Мете, а частью конями. И немало на том пути приходилось привалов, дневок, ночевок!..
…Черная осенняя ночь. Темный, дремучий бор – бор, от веку нехоженный, неломанный. Разве что хозяином лесным кое-где ломанный – медведем. В таком бору, если и днем из него глянуть в небо, то как из сырого колодца, глубокого.
Огромный костер, из двух цельных, от комля до вершины, громадных выворотней, пластает, гудет на большой поляне. В такой костер и подбрасывать не надо: на всю ночь! На этаком бы кострище быков только жарить, на вертеле, великану какому-нибудь – Болоту Волотовичу или же Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и не великаны, зато целая дружина расселася – до сотни воинов – по окружию, поодаль костра.
Видно, как от сухого жара, идущего во все стороны от костра, отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы на стволах сосен. Хвоя одного бока пожелтела и посохла…
С багровыми от жара лицами, воины – и бородатые и безусые – то и дело блаженно покрякивают, стонут и тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины, красные как кумач.
Время от времени то одному, то другому из богатырей становится все ж таки невтерпеж, и тогда, испустив некий блаженный рев, как бывает, когда парни купаются, обожженный исчезает во тьме бора, где сырой мрак и прохлада обдают его и врачуют ему спину.
