Повседневная, «низкая» действительность конституирует себя, еще раз, в качестве основной, «более действительной» действительности, в конечном счете в качестве действительности как таковой. При переоценке действительности такое положение вещей сохраниться, однако, не может. Основная действительность, как мы уже видели, случайна, лишена необходимости и «фундамента»; в этом смысле ее собственная действительность оказывается проблематичной. Негативная действительность может примириться с этим; позитивная уже, разумеется, нет. Ей нужно, следовательно, «вступить в связь» с чем-то, что могло бы, по выражению Ханса Блюменберга, «гарантировать» ее реальность,[93] с чем-то несомненным и неизбежным, а то и абсолютным. Это должно быть, однако, что-то такое, что обосновывало бы ее имманентно, что было бы действительным с ее точки зрения. Метафизические, тем более религиозные представления взять на себя эту роль, конечно, не могут, поскольку, как уже говорилось, относятся к области сомнительных для Современности, ибо противоположных действительности и, значит, не совсем действительных «идеалов», частных, ни для кого не обязательных «переживаний». Это должно быть, значит, что-то такое, что было бы одновременно действительным и истинным, одновременно сущим и достойным существования. Ясно, что этим искомым может быть только сама действительность — избавленная, однако, от ее (основополагающих) свойств, случайности, обыденности и т. д. Это значит, что действительность есть свой же собственный идеал. И причем идеал, который существует, разумеется, в перспективе будущего. Отсюда принципиальный утопизм Современности. Подобно тому, как романтизм постулировал — в утопической перспективе — «царство поэзии», «регенерацию рая», господство романтической природы и т. д., точно так же постромантическая Современность (в этом смысле прямая наследница романтизма) постулирует — в перспективе не менее утопической — господство «истинной», «подлинной», уже не случайной, но необходимой и себя саму обосновывающей действительности. Иными словами, тот самый «рай на земле» (именно «на земле», в противоположность романтическим «сказкам» и «мечтам»), к которому стремился весь 19-ый век, осуществить который, с известными результатами, пытался 20-ый.
Лишь в этой перспективе будущего и может вообще произойти позитивная переоценка действительности. Если таковая перспектива отсутствует, остается лишь случайное, «низкое», «обыденное» и т. д. Позитивной, следовательно, может быть только такая действительность, которая представляет собой одновременно данность и задание, то, что есть, и то, что должно быть. Действительность, таким образом, есть свой же собственный идеал и свой же собственный проект.
Уже у Гегеля, как мы только что видели, обсуждается возможность поставить на место повседневной прозы «родственную поэзии» и «дружественную красоте» действительность. И причем это должна быть именно действительность, не что-то принципиально иное, не «царство поэзии» и не «сказочный мир», действительность, однако, которая была бы каким-то образом — каким? — родственна поэзии и т. д., действительность, следовательно, уже не «прозаическая», не «низкая» — какая-то, значит, «высокая действительность». Отсюда, кстати, столь характерное для «реализма» и его многочисленных программ требование изображать не только сущее, но и долженствующее быть[94] (вплоть до «соцреализма» и его пресловутой борьбы «хорошего» с «лучшим»); т. е. принципиальная тенденциозность реализма; реализм, таким образом, не в состоянии скрыть свое «идеалистическое» происхождение. Отсюда же и все снова и снова начинающиеся (отнюдь не обязательно связанные с «реализмом» как стилем и направлением, не обязательно даже связанные вообще с литературными и эстетическими проблемами) поиски «истинной», «подлинной», так сказать «действительно действительной» действительности — и прочих тавтологических нагромождений. Еще в 1958 году, например, Пауль Целан мог писать, отвечая на анкету, что «действительности нет, действительность должна быть найдена и добыта».[95]
Действительности, т. е., разумеется, «истинной» действительности, нет, но она должна быть. Ее нет, но ее можно искать и стремиться «добыть»; она мыслится в качестве возможной. Именно это «полагание в качестве возможного» и отличает, как кажется, утопизм Современности от предшествующих ему. «Утопизм» как таковой является, очевидно, некоей общечеловеческой константой; всегда и всюду создавались какие-то, вообще, «утопии». Однако современные (в нашем смысле) утопии отрицают свой утопический характер, т. е. считают себя имманентно реализуемыми. Утопия в Современности выступает не как контрастный образ, долженствующий продемонстрировать соответствующей современности ее пороки, и не как некое «мифологическое» будущее, «золотой век», практически не связанный с настоящим, но как непосредственное продолжение настоящего. Утопии поэтому не столько даже предсказывают будущее, сколько указывают на него и показывают, что надо делать для его достижения. Соответственно они объявляют утопиями все конкурирующие утопии, самих же себя считают, как правило, «наукой» («научный коммунизм» и т. п.). В этом смысле современный утопизм соприроден, конечно, современной же вере в науку и «прогресс». Обретая свою позитивность в перспективе будущего, действительность, таким образом, по самой природе своей «прогрессивна», «идеалы» же всегда более или менее «ретроградны». Как остроумно замечает Йоханес Кляйнштюк, «прогрессивный современный человек», хоть и верит, что «уже обладает действительностью, а все-таки хотел бы, пожалуй, сделать ее еще чуть-чуть более действительной».[96] Действительность как бы все время тянется к себе самой, все время пытается дорасти до самой же себя; в этом дорастании она только и может сама с собой примириться.
«Подлинной» действительности нет, но «современный человек» в нее верит. Будет ли преувеличением сказать, что эта вера, в общем, утрачена? Крушение последних, основанных на утопии общественных и идеологических систем, говорит как будто в пользу такого вывода. В этом смысле мы и в самом деле находимся, может быть, в ситуации пост-современности (пост-модернизма).[97] В таком случае, и «действительность» должна была бы утратить свое главенствующее положение в современном «образе мира». Такой вывод представляется мне, однако, слишком поспешным.
А между тем, она по видимости уже давным-давно начала это положение утрачивать, и собственно весь 20-ый век только тем и занималась, что утрачивала его. Нельзя не видеть, в самом деле, что с начала 20-го века, т. е. с началом «модернизма» в разных его проявлениях, «действительность», по крайней мере в сфере искусства, уже не занимает того главенствующего положения, которое мы ей приписали; искусство 20-го века пошло, в общем и как всем известно, «совсем другим путем». Таким образом может создаться впечатление, что эпоху господства действительности следует ограничить (пост-романтическим) 19-ым веком, т. е. собственно «веком реализма». Это впечатление, на мой взгляд, обманчиво. Не только словоупотребление, как всеобщее, так и научное, в котором понятие действительности отнюдь не утратило своего ключевого положения, говорит о поспешности такого вывода, но и существенные определения самого («модернистского») искусства 20-го века. Я имею в виду прежде всего принципиальную непопулярность этого искусства. Оно может быть, пожалуй, истолковано как ряд попыток отойти от (по-прежнему) господствующего «образа мира» (т. е. действительности), а то и создать некий альтернативный «образ мира». Развивая это толкование, можно сказать, что такие попытки не только предпринимаются, но и периодически удаются. Они удаются, однако, лишь в том или ином произведении, в лучшем случае в том или ином «направлении», «течении», «школе», «группе» и т. д., то есть внутри этого произведения, течения, этой школы или группы. Создаваемые искусством 20-го века альтернативные «образы мира» остаются поэтому значимыми лишь для соответствующего произведения, течения, школы. Всеобщей значимости они не получают, хотя и нередко стремятся к ней. Всеобщая и обязательная предпосылка остается прежней, лишь искусство ей больше не соответствует. Поэтому в течение всего 20-го века оно воспринимается как некое отклонение от нормы. Для массового эстетического сознания «нормой» остается по-прежнему реализм, хотя бы и совсем поздний, во всяком случае не «модернизм». Не следует забывать также, что в течение всего 20-го века существовала как бы параллельная, анти-модернистская линия (соцреализм в коммунистическом мире, массовое искусство в свободном, «романы из жизни» американского, напр., производства и т. п.), в гораздо большей степени, чем модернизм, формировавшая вкусы и мнения «широкой публики».
