Капиталистический рынок руководствуется не соображениями потребительной стоимости, подобно исконной деревенской ярмарке, где пекарь сходится с горшечником, рыбаком и пахарем. В компактном кругу межличностных обменов, где практически все всех знают и живут бок о бок, нельзя ожидать устойчиво высокой прибыли. Здесь неизбежен сильный общинно-моральный элемент взаимного обмена одолжениями. Капитализм также разительно отличается от древней торговли высокостатусными предметами роскоши. В те времена эпизодически возникала ситуация, когда источники товаров нельзя было попросту завоевать (в основном из-за их удаленности). Поэтому «царские» товары приходилось весьма церемонно выменивать – как в случае с драгоценным ливанским кедром, минеральными компонентами бронзы или заморскими шелками.
Капиталистический обмен с целью получения прибыли как минимум на несколько веков старше капиталистического фабричного производства. Это вполне очевидно в реальной истории Европы, начиная уже с городов-государств северной Италии эпохи Ренессанса. Более того, товаризируемый на рынке продукт можно и даже, как правило, предпочтительнее производить первоначально вне капиталистического рынка. Надстраивание глобального капитализма над пестрым множеством местных некапиталистических «укладов» существенно снижает издержки и, следовательно, повышает норму прибыли в главном капиталистическом секторе. Основные непроизводственные издержки – особенно на социальное воспроизводство семейно-поколенческого цикла – остаются где-то в «традиционных» укладах, скажем, на уровне мелкотоварного крестьянского хозяйства или ремесленничества. Ни тебе пособий на ребенка, ни пенсий, ни налоговых отчислений на школы и городское благоустройство. «Социальные блага» обеспечивают по мере своих возможностей семейные домохозяйства, соседские общины деревень и сменяющих их сегодня по всему миру трущобных пригородов, земляческие и этнические сети взаимоподдержки среди мигрантов, религиозная благотворительность, даже в какой-то мере местные мафиозные формирования и дворовые банды либо изобретение последних лет – неправительственные организации. Здесь тем более нет никаких видимых экологических издержек, когда рядом еще остается первозданная природа с ее «примитивными» обитателями. Крайние в своей наглядности примеры из не столь далекого прошлого дают плантационное рабство в Новом Свете и товарно-экспортное крепостничество в Восточной Европе. Якобы атавистические рабство и крепостничество потому сохранялись так долго и пали лишь в ожесточенной борьбе, потому что оставались экономически достаточно эффективны – по крайней мере, для контролировавших их элит. Нечто подобное наблюдается сегодня в индустриализации азиатских стран, как некогда в Японии, затем Южной Корее и Тайване и теперь в Китае, Камбодже или Бангладеш. Молодые работницы швейных фабрик и сборочных цехов приходят как бы в «готовом» виде из деревни, откуда им в случае нужды обычно могут подбросить мешок риса, и куда эти девушки после нескольких лет исчезают, чтобы стать домохозяйками и матерями следующего поколения дешевой рабочей силы.
Важно уяснить, что товары в капиталистической мироэкономике современности производились и производятся совсем не обязательно пролетариями. В основе производственной цепочки могут быть плантационные рабы и крепостные крестьяне, независимые ремесленники и фермеры (если не считать, конечно, их долгов банку), сезонные мигранты-отходники и женщины-надомницы, вольнонаемные рабочие и специалисты, да хоть самые продвинутые компьютерные кустари-одиночки наших дней. Все это не разные способы производства и давно не пережитки местных традиций, а лишь возможные способы организации и контроля рабочей силы. Главное, чтобы был отлажен механизм, собирающий произведенные продукты в потоки и поставляющий их в сети обмена, на рынки, где они превращаются в товар. Механизмы товаризации продукта, его обмена, институтов и методов контроля над обменом, собственно, и составляют основной интерес в анализе реально существующего капитализма. Организация и контроль товаропотоков (commodity flows) и есть основная капиталистическая деятельность.
Там, где товаропотоки собираются в густые скопления, располагается центральная зона, более уплотненное всевозможными ресурсами ядро (core) капиталистической мироэкономики. Сохранение привилегированного положения ядра капиталистической мироэкономики вполне объяснимо динамикой сложных систем. Инерционность в пределах нормальных для системы циклических колебаний задается при возникновении системы едва ли не случайностью.
Однако когда современная миросистема установилась и прошла первые циклы своего развития, возникают механизмы самоподдержания. Инерционная устойчивость задается в социальных системах преимуществами тех сил, которые создали систему, и оттого изначально занимали ее центральные позиции.
Последующая их экспансия, торговая и военная, привела к расширению до пределов всей планеты изначально лишь Атлантического мира-экономики. Прочие локальные мир-системы были поглощены в ходе этого (напрашивается игра слов) отнюдь не мирного процесса – подобно тому как враждебно поглощаются фирмы в процессе капиталистической конкуренции. Те, кто расширяют систему и вовлекают в нее других, имеют значительно больше возможностей для дальнейшего отстраивания системы в своих интересах.
Преодоление либерально-марксистской парадигмы стадий прогрессаИтак, куда дальше могло бы двигаться обществознание? Очевидно, самым непродуктивным было бы продолжать идеологически заданные дебаты недавних лет на темы глобализации, постмодерна, либерально-демократических «транзитологий», постиндустриального и информационного общества. Неолиберальная глобализация оказалась не началом новой футуристической эры, кладущей конец истории, а последней великой утопией XX века. Она имела поразительно много общего со своим единоутробным собратом и заклятым соперником – марксизмом.
Марксизм и либерализм родились непосредственно из идей Просвещения. Великие умы той эпохи, от Ньютона до Огюста Конта, были потрясены открытием законов природы и собственной способностью объяснить, а значит изменить мир. Если, согласно знаменитой формуле тех времен, Бог – механик, и мироустройство постижимо так же, как устройство часового механизма, значит, возможно и необходимо отыскать те кнопки и рычаги, которые управляют нашим миром.
И либерализм, и марксизм постулировали, что все развитие человеческих обществ идет по ступеням прогресса. Они лишь спорили с догматическим апломбом о количестве этих ступеней и их определении: рабство-феодализм-капитализм-социализм или аграрное-индустриальное-постиндустриальное общество. Главный же спор был о том, достигнута ли уже высшая ступень истории в современной рационалистической «цивилизации Запада» или еще предстоит революционный прыжок в светлое будущее, когда история уж точно кончается и наступает окончательное воплощение исторической программы. Марксисты считали двигателем прогресса рабочий класс, либералы – средний класс. Для первых главным способом исторического движения была революция, для вторых – эволюционная реформа.
Обе стороны марксистско-либеральной ортодоксии достигли зрелого выражения в середине XX в. и особенно после 1945 г., с возникновением четкой биполярности холодной войны. Учебным катехизисом одного лагеря стал «Анти-Дюринг» Энгельса, другого – «Протестантская этика и дух капитализма» Макса Вебера. Обоих классиков при этом покрыли изрядным слоем мертвящей бронзы. Тем, кто в студенческие годы настрадался от советских курсов научного коммунизма, было бы весьма забавно и поучительно поглядеть, что происходило при переводе Вебера на английский: как, к примеру, слово «господство» (Herrschaft) плавно превращалось в куда менее грубое «политический авторитет» (political authority). Американским переводом и, по ходу, увековечиванием Вебера руководил Талкотт Парсонс, убежденный американский патриот и сын сельского протестантского проповедника. Крайне наивно было бы воспринимать усилия научной школы Парсонса по построению системной теории общества лишь как абстрактную социологию. Сказанное вовсе не означает отказа от попыток построения системных теорий. Парсонс велик именно своим размахом и успехом в построении сильной научной школы. Но у великих же и великие ошибки, на которых лучше учиться, чем повторять чужую ортодоксию.
Теоретические прорывы 1970-x годовОбе стороны двойной догматики, марксистская и либеральная, были взорваны изнутри в бурный период 1968–1974 г. Обычные объяснения всплеска молодежного инакомыслия и иконоборчества тех лет страдают поверхностным и излишним вниманием к внешним проявлениям: рок-музыка, переход от формальных костюмов и причесок к джинсам и длинным патлам, сексуальное раскрепощение, якобы стимулируемое изобретением противозачаточных таблеток. На самом деле все было проще и куда серьезнее. В послевоенные годы начался колоссальный демографический бум, который в сочетании с массированным государственным инвестированием в науку привел к беспрецедентному в истории развитию образования и исследовательской инфраструктуры. Повсюду, от Калифорнии до Новосибирска и от Мехико до Уганды, возникали новые университетские центры. Шло массовое рекрутирование нового поколения в исследователи и высокообразованные специалисты. Вступая в жизнь, они искали себе достойного применения – и отказывались встраиваться в прежние структуры почитания чинов и авторитетов. Времена были, конечно, хаотические, но в результате совершенно не случайно происходят прорывы практически на всем интеллектуальном поле, от киноискусства до естественных наук.
