Господи, как редко встречаются настоящие мужчины! Все они — псиной породы, бегают, нюхают и совокупляются. Боже мой, встретить мужчину, который бы не боялся и не стыдился! Конни взглянула на него — спит, как дикий зверь на приволье, отъединившись от всех. Она свернулась клубочком и прильнула к нему, чтобы подольше не расставаться.
Он проснулся первый, и сон сразу слетел и с нее. Он сидел в постели и любовался ею. Она видела в его глазах отражение своей наготы. И это полное знание ее тела, прочитанное в глазах мужчины, опять возбудило ее. О, как славно, как сладко ощущать в себе, еще не очнувшейся ото сна, тяжелую разлитую страсть.
— Пора вставать? — спросила она.
— Половина седьмого.
Ей надо быть у моста в конце проселка в восемь. Всегда, всегда эти преследующие тебя внешние обстоятельства!
— Я пойду приготовлю завтрак и принесу сюда, хорошо?
— Да, конечно!
Флосси тихонько поскуливала внизу. Он встал, сбросил пижаму и вытерся полотенцем. Когда человек отважен и полон жизни, нет существа прекраснее его, думала Конни, молча глядя на егеря.
— Отдерни, пожалуйста, занавески, — попросила она.
Солнечные лучи уже играли на свежей утренней зелени, неподалеку синел весенний лес. Она села в постели, глядя сонными глазами в окно, обнаженными руками сжав груди. Он одевался. Она сквозь полудрему мечтала о своей жизни с ним; просто о жизни.
Он уходил от нее, бежал от ее опасной и вместе пугливой наготы.
— А моя сорочка совсем куда-то исчезла? — спросила она.
Он сунул руку в недра постели и вытянул кусок тонкого шелка.
— То-то я чувствовал, мою лодыжку что-то обвило.
Сорочка была разорвана почти пополам.
— Ничего. Она часть этой постели. Я ее оставлю здесь, — сказала Конни.
— Оставь. Я буду класть ее ночью между ног, для компании. На ней, надеюсь, нет имени или метки.
— Она накинула на себя порванную сорочку и сидела, сонно глядя в окно. Окно было распахнуто, в комнату вливался свежий утренний воздух, наполненный щебетанием. Птицы носились за окном туда и сюда. Из дома вышла погулять Флосси. Занималось утро.
Внизу егерь разводил огонь, качал воду, хлопал задней дверью. Вот снизу донесся запах жареного бекона, и наконец он вошел с огромным черным подносом в руках, едва прошедшим в дверь. Он опустил поднос на постель и стал разливать чай. Конни, кое-как прикрытая порванной сорочкой, с жадностью набросилась на еду. Он сидел на единственном стуле, держа тарелку на коленях.
— Ах, как замечательно! — сказала Конни. — Как замечательно завтракать вдвоем.
Он ел молча, мысленно отсчитывая последние минуты, летевшие так быстро. Конни это чувствовала.
— Как бы мне хотелось остаться здесь у тебя насовсем, и чтобы Рагби-холл унесся за миллион миль отсюда. На самом-то деле я уезжаю от всего, что он олицетворяет. Ты ведь понимаешь это. Да?
— Да.
— Ты обещаешь, что мы будем жить вместе, одной жизнью, ты и я? Обещаешь?
— Да, когда сможем.
— А мы сможем, правда? — Она потянулась, пролила чай и схватила его за руку.
— Правда, — сказал он, вытирая пролитый чай.
— Теперь нам уже нельзя жить врозь, да? — умоляюще проговорила она.
Он поглядел на нее, улыбнувшись своей мимолетной улыбкой.
— Нельзя, — ответил он. — Только тебе выходить уже через двадцать пять минут.
— Через двадцать пять минут? — воскликнула она. Вдруг он предупреждающе поднял палец и встал.
Флосси коротко зарычала, затем послышался громкий предупреждающий лай.
Ни слова не говоря, он поставил тарелку на поднос и пошел вниз. Констанция слышала, как он отворил дверь и пошел, по садовой дорожке. Оттуда донесся велосипедный звонок.
— Доброе утро, мистер Меллорс! Вам заказное письмо!
— Заказное? Карандаш есть?
— Есть.
Голоса смолкли.
— Из Канады, — опять сказал незнакомый голос.
— Вон откуда! От приятеля. Он живет в Британской Колумбии[23].
— Наверное, шлет вам капитал.
— Скорее всего, просит чего-нибудь.
Опять молчание.
— Какой прекрасный будет день!
— Да.
— Ну, пока.
— Пока.
Немного спустя егерь опять поднялся в спальню.
— Почтальон, — с досадой проговорил он.
— Так рано, — заметила она.
— Деревенский обычай. Он всегда бывает здесь в семь, если есть почта.
— Твой приятель правда шлет тебе капитал?
— Да нет, несколько фотографий и газетные вырезки о Британской Колумбии.
— Ты хочешь туда уехать?
— А чем Канада хуже какого-нибудь другого места?
— Ничем. Я уверена, там будет очень хорошо.
Но он был явно раздосадован появлением почтальона.
— Эти чертовы велосипедисты. Застанут врасплох — глазом не успеешь моргнуть. Надеюсь, он ничего подозрительного не заметил.
— А что тут можно заметить?.
— Скорее вставай и одевайся. А я пойду схожу на разведку.
Конни посмотрела, как он идет по проселку с ружьем и собакой. Потом спустилась вниз, умылась; когда он вернулся, она была совсем готова, успела сложить в шелковую сумочку кое-какую мелочь.
Он запер дверь, и они пошли, но не проселком, а через лес. Из осторожности.
— Ты не думаешь, что человек годы живет ради одной такой ночи? — сказала ему Конни.
— Но об этих-то годах приходится думать, — резко возразил он.
Они шагали по заросшей травой стежке, он впереди, она сзади, храня молчание.
— Но мы, ведь будем жить вместе, одной жизнью? — не унималась Конни.
— Будем, — ответил он, не оборачиваясь. — Когда придет срок. А пока ты едешь одна в Венецию или еще куда-то там!
Она шла за ним молча, сердце у нее ныло. Еще несколько минут, и она правда уедет.
Наконец он остановился.
— Я сверну сюда, — сказал он, махнув рукой вправо, — а ты подожди здесь.
Конни бросилась к нему, обняла за шею и прижалась всем телом.
— Ты не разлюбишь меня? — прошептала она. — Мне было так хорошо этой ночью. Пожалуйста, побереги для меня свою нежность.
Он поцеловал ее, прижал на миг. Вздохнул, снова поцеловал.
— Пойду посмотрю, подъехал ли автомобиль.
Он пошел прямо через заросли папоротника и ежевики, оставляя за собой в траве след. Минуты через две-три он вернулся.
— Машины еще нет, — сказал он. — А на дороге я заметил телегу булочника.
Вид у него был озабоченный и даже чуть встревоженный.
— Тихо!
Они ясно услышали гудок автомобиля, едущего по мосту.
Она двинулась через папоротники по его следу, чувствуя в душе похоронную тоску, и скоро подошла к высокой зеленой изгороди из тесно растущих падубов. Егерь немного отстал.
— Иди сюда! Здесь можно пройти, — сказал он, показывая на узкий проем в кустарнике.
Конни посмотрела на него глазами, полными слез. Он поцеловал ее и подтолкнул вперед. Она продралась через кустарник, ничего не видя перед собой, потом перескочила через забор, оступилась, попав ногой в небольшую канавку, и вышла на проселок. Хильда как раз в эту минуту раздраженно выходила из машины.
— Ах, ты уже здесь, — сказала она. — А где он?
— Остался там.
Садясь в машину со своей маленькой сумочкой, Конни обливалась слезами. Хильда протянула ей автомобильный шлем с темными очками.
— Надевай, — сказала она.
Конни надела шлем, натянула длинное дорожное пальто и села — очкастое, марсианское, неузнаваемое существо. Хильда с суровым, деловым видом включила газ, и машина покатила. Подпрыгивая на Неровностях, выехали на дорогу и — прощай, Рагби! Констанция обернулась, но дорога была пустая. Вперед! Вперед! Слезы катились по ее щекам. Расставание произошло так внезапно, так наспех.
— Слава Богу, ты на какое-то время оторвешься от него, — сказала Хильда, сворачивая в объезд Кроссхилла.
17
— Понимаешь, Хильда, — начала Конни разговор после обеда, когда они подъезжали к Лондону, — ты никогда не знала ни настоящей нежности, ни настоящей страсти; а если бы ты когда-нибудь испытала это, ты бы сейчас рассуждала иначе.
— Ради всего святого, перестань хвастаться своим эротическим опытом, — ответила Хильда. — Я еще ни разу не встречала мужчину, который был бы способен на близкую дружбу с женщиной, был бы способен безраздельно отдать ей всего себя. Меня не прельщает их эгоистическая нежность и похоть. Я никогда не соглашусь быть для них игрушкой в постели, их chair a plaisir[24]. Я хотела полной близости и не получила ее.
Конни задумалась над словами сестры. Полная близость. По-видимому, это значит — полная откровенность с твоей стороны и полная откровенность со стороны мужчины. Но ведь это такая скука. И все эти убийственные копания друг в друге. Какая-то болезнь.
— Мне кажется, ты слишком рассудочна в отношениях с мужчинами, — сказала она сестре.
— Возможно, зато натура у меня не рабская, — возразила Хильда.
— А может, в каком-то смысле и рабская. Ты — раба собственного представления о себе.
