Помыслите ценность, удесятеренную против уже вполне убедившего вас в своей мировой значимости русского писателя, — и вы поймете, сколь ценен, следовательно, тот, кто этому писателю является не вполне очевидным для вас образцом... Конечно, и тут не все так уж просто. И Чехова, пусть это и странно, но приходится приводить как весьма облегчающий дело пример: не потому, что он “элементарен”, и не потому, что это Пушкин, уменьшенный ровно во столько-то раз, а потому, что его всемирный авторитет ясен заведомо. Возможно — и неспособно настроить на благодушный покой — резко иное: ибо неполна разгаданность для мира, доставшаяся даже и наследникам Пушкина, а не только ему самому. Неоцененность, непереводимость есть и их прискорбный фатум. И не обескураживает лишь одно: эта фатальность — есть все тот же, что и в случае самого Пушкина, довод за совершенно особое достоинство и их искусства.
Такое прямое родовое клеймо на меньших, но верных братьях — наследниках великана — это и их рок, и им же аттестация. И постольку, поскольку не изобилие переводов и не “международное признание” для частных лиц, а сохранение жизни и самостоянья-величия всей стране является мировой задачей (повторим: мировой задачей, а не потугой тщеславия), почему не видеть и в вышеуказанном роковом обстоятельстве свое положительное содержание.
Но если все-таки и имена, и лица хоть как-то важны и достойны, то остается поставить несколько вопросов. Каким же именно русским поэтам не вполне повезло с зарубежными переводами? Кому не везет подчас и с “зарубежной прессой”, не говоря уже о прискорбной слабости зарубежного их литературоведческого признания и лоббирования?
Не тем ли, в ком сегодня ясней, чем в других, даже малое богатейше представительствует за незавершенную цельность национальной жизни?
Вероятно, именно им. Во всяком случае, применительно к Есенину, к Николаю Рубцову, к Анатолию Передрееву и к Юрию Кузнецову то допущение, что подобным образом “не везет” самому коренному и подлинному, не кажется суетным. Изощренный тысячелетиями нюхательный дар чует в них правду, чует русский дух — и по-своему правильно делает, что не способствует их переводу. Но даже если бы, наоборот, способствовал, все равно вне русского языка они окажутся какими-то опресноками, как православие без русскости.
Михаил Кралин • "Двух голосов перекличка" (Наш современник N6 2002)
Михаил КРАЛИН
“ДВУХ ГОЛОСОВ ПЕРЕКЛИЧКА”
(ИВАН БУНИН И АННА АХМАТОВА)
Друг о друге мы молчать умеем...
А. Ахматова
Два больших мастера русской литературы XX века были дальними родственниками, что далеко не всегда берется во внимание исследователями их творчества. “‘В семье никто, сколько видит глаз кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой моего деда Эразма Ивановича Стогова”, — писала Анна Ахматова1. А Бунин отмечал в своей автобиографической заметке: “Род наш дал России немало видных деятелей на поприще государственном, воевод, стольников и “в иных чинах”, а в области литературной известны Анна Бунина, которую Карамзин называл русской Сафо, и Василий Жуковский...”2 Тaким образом, получается, что по Анне Буниной они были пусть в дальнем, но в родстве. В характерах, в жизненном поведении этих мастеров было немало сходного, что почему-то до сих пор никем не учитывалось.
Почему?
Да потому, видимо, что в глаза бросалась декларируемая, вызывающая неприязнь их друг к другу. О ее причинах тоже стоит подуматъ. Причины были не на поверхности. Личное в них переплелось с литературной политикой так, что одно от другого отделить не всегда возможно. А многое вообще осталось невысказанным. “Друг о друге мы молчать умеем”, — как сказала Ахматова совсем по другому поводу. Но чем более скрыто личное в их взаимоотношениях, тем важнее и значительнее проступает их творческое сродство! Тема “Бунин и Ахматова” особенно, на наш взгляд, важна и потому, что существует как бы “поверх барьеров” (в том числе и биографических).
Всегда ли поэту можно верить на слово? Особенно поэту — женщине?
“Я не люблю стихов Бунина”, — такие высказывания из уcт Ахматовой исходили в разные годы, но всегда с упорной, не допускающей возражений категоричностью. Этим “не люблю” она словно хотела воздвигнуть некую стену между ними как поэтами, чтобы никто и не пытался их, не дай Бог, сравнивать. Потому что, когда начинаешь сравнивать, тут-то и возникает неизбежное “не верю!”
Более того, осмелюсь предположить, что именно в связи с Буниным возникает и крепнет с годами в творчестве Ахматовой ее основная тема — тема невстречи.
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
(“Поэма без героя”. 1, 321)
Скажут, что эти строки из ахматовской “Поэмы без героя” не имеют к Бунину ровно никакого отношения? Может, и не имеют... Но ничто ведь не мешает читать стихи поверх стесняющих поэтические горизонты биографических барьеров. “Поэма без героя” — слишком многозначное произведение, она создавалась в течение четверти века, и кто может знать, сколько разных, порой противоречивых мыслей могла вложить Ахматова в свою шкатулку с “тройным дном”, как она сама назвала свою поэму.
Бунин не стал для Ахматовой “милым мужем”. А мог бы стать им, предположим, в 1906 году, когда был ещe свободным человеком, и мог бы встретиться с 17-летней Анной Горенко в Лустдорфе, где она в то время жила на даче у тетки, а он гостил на даче у своего ближайшего приятеля Александра Митрофановича Федорова. И тогда многое могло бы пойти по-иному в истории русской литературы.
Во всяком случае, теперь все более ясным становится, что у Анны Андреевны Ахматовой было две биографии: одна — каноническая, ею самой узаконенная и приведенная в порядок, но все же “мнимая”, и другая, подлинная, скрытая ею самой от себя, а тем более от читателей. Но, как ни скрывала эту свою подлинную биографию Анна Андреевна, особенно в последние годы жизни, ее отзвуки слышатся в ее стихах. Поэтому изучение реальной биографии поэта ничуть не менее важно, чем смакование ахматовской легенды, красивой, но в чем-то и ограничивающей наше представление о поэте.
То, о чем я здесь пишу, возможно, не понравилось бы самой Анне Андреевне. Так, она тщательно уничтожала все документы, не укладывающиеся в созданную ею легенду, а те, которые дошли до нас, сохранились, можно сказать, случайно. Еще больше документов, относящихся к раннему периоду ее творчества, пропало, и это заставляет нас заниматься предположениями, потому что прямые доказательства в целом ряде случаев просто отсутствуют. Анна Ахматова прожила долгую жизнь. Настолько долгую, что в нее вместилось как бы несколько жизней, не похожих одна на другую. Что касается памяти, которая, как известно, была у Анны Андреевны великолепной, то она была, прежде всего, избирательной. Анна Андреевна помнила все, но отнюдь не все вспоминала. Об этом она сама призналась в той же “Поэме без героя”:
Между “помнить” и “вспомнить”, други,
Расстояние как от Луги
До сионских горних высот.
(1, 431)
Достаточно перелистать ее записные книжки, чтобы убедиться в том, что она умела забывать ничуть не меньше, чем помнить:
Я еще не таких забывала,
Забывала, представь, навсегда.
Я таких забывала, что имя
Их не смею теперь произнесть,
Так могуче сиянье над ними
(Превратившихся в мрамор, в камею),
Превратившихся в знамя и честь.
(1, 347)
Она вспоминала иначе — в стихах. В стихах, написанных совсем по другому поводу, обращенных совсем к другому человеку, отразился, однако, весь ее огромный человеческий и женский опыт; в них, в стихах, живет ее подлинная биография! И только читая стихи, можно в эту биографию заглянуть.
Друг о друге мы молчать умеем,
И забыл ты мой проклятый дом.
Ты забыл те, в ужасе и муке,
Сквозь огонь протянутые руки...
(1, 275)
Они действительно умели молчать друг о друге. У Ахматовой были запретные темы для разговоров, и об этом хорошо знали ее друзья. Одной из таких тем был Бунин. Расспрашивать о нем Анну Андреевну было далеко не безопасно. Один из известных московских остряков, литератор Михаил Давыдович Вольпин, довольно бесцеремонно приставал к Ахматовой с вопросами, касающимися интимных сторон ее молодой жизни. Тут важен контекст, потому приведем фрагмент беседы М. Д. Вольпина с В. Д. Дувакиным, состоявшейся в 1975 году:
