Шейбани-хан, получив в руки победу с легкостью большей, чем ожидал, быстро двинулся на Герат. В пятнадцати верстах к востоку от города на зеленой равнине Кахдистан, знаменитой чудесным воздухом, разбил шатры. Шейх-уль-ислам Герата престарелый Тафтазани вместе с другими видными людьми решили не мучиться в безнадежной осаде и доставили хану-победителю ключи от города, конечно, вкупе с богатыми дарами.
Шейбани, упиваясь еще одной своей победой, блаженствовал на лоне весенне-благостного Кахдистана. И возжелал объятий новой красавицы. Громче всего гремела молва о Каракуз-бегим, — это она самая прекрасная из гератских красавиц, она любимая жена Музаффара-мирзы. Хан хорошо знал, сколь прекрасны были в Ташкенте и в Андижане женщины, которых называли Каракуз-бегим. А какова гератская черноглазая?
О, воитель веры, халиф и имам Шейбани-хан, избави аллах, не хотел никакого насилия! Верный своей привычке, он написал коротенькую газель про свою заочную влюбленность в двадцатилетнюю бегим; посредник хана поэта Мухаммад Салих передал стихотворение красавице. Каракуз-бегим, донельзя разгневанная на Музаффара-мирзу за его малодушие, приняла ханскую газель вполне благосклонно. Остальные снохи Хадичи-бегим и она сама заперлись в Ихтияраддине — самой прочной цитадели Герата. А Каракуз отделилась от них и поехала в загородную усадьбу отца. Бегим выкупали в бане, нарядили невестой и в великолепной повозке, присланной ханом, повезли в Кахдистан.
К вечеру шейх-уль-ислам и верховный судья Герата были призваны в ставку Шейбани.
Хан, выглядевший сегодня моложе обычного, принял гератских знатоков шариата в помещении, устланном огромным шелковым ковром; узоры на нем сплетались со строками благочестивых стихов. Мулла Абдурахим заявил гератцам, что на сегодня намечено бракосочетание Великого хана с Каракуз-бегим.
— На сегодня? — шейх-уль-ислам бросил растерянный взгляд на судью.
Каракуз-бегим все еще была законной женой Музаффара-мирзы. И пяти дней не прошло, как муж оставил ее. А ведь известно, хорошо известно по шариату, что женщина, являющаяся женой мусульманина, не имеет права вступать в брак с другим, пока не пройдет трех месяцев после развода. Сие предписание шариата строжайшее!
Шейх-уль-ислам пал ниц, поцеловал ковер, на котором стоял хан, но едва заговорил было об этом предписании, хан перебил его:
— Не учите нас шариату! Женоподобный муж бегим еще четыре месяца назад дал ей троекратный развод. А вы тут говорите о трех месяцах! Бегим четыре месяца как уже разведена! Неужто вы, все ведущие, не ведаете об этом?!
Ужас перед ханским гневом вновь поверг шейх-уль-ислама лицом на ковер; путаясь в своей белой бороде, снова поцеловал его:
— Ведаем, о великий хан!
— Ведаем! — сказал и судья-кази, целуя ковер.
Они и впрямь знали о том, что четыре месяца назад Музаффар-мирза, будучи во гневе на жену, выкрикнул опрометчиво троекратный развод. Но через три месяца снова помирился с Каракуз, и они, шейх-уль-ислам и кази, своими молитвами благословили примирение супругов. Но сказать об этом хану, пришедшему в ярость, охваченному, видно, еще и ревностью оттого, что при нем помянули имя молодого мужа бегим, — о, это было равносильно смерти!
Знатоки шариата стали спешно готовиться к тому, чтоб молитвами освятить законный брак хана и Каракуз-бегим.
Шейбани-хан украсил чалму рубинами и пушистым пером филина. Энергичной и горделивой походкой жениха прошел он в спальню бегим. В передней, что была удалена от спальни так, чтобы ничего не было слышно, кроме громкого призыва повелителя в случае нужды, остались бодрствовать старая госпожа смотрительница гарема, два старых, давно кастрированных раба и две рабыни, взятые с собой Каракуз-бегим.
В полночь вдруг с треском открылись двери спальни — ив распахнутом халате, в легкой белой тюбетейке появился в передней Шейбани-хан. Он был бледен, гневен, губы его дрожали.
— Она… оказывается, развратная! Наглая, бесстыжая!
Смотрительница гарема вместе с рабынями поспешно кинулась в спальню. Там на краю развороченной постели, закрыв лицо руками, сидела прекрасная Каракуз и, вздрагивая плечиками, сдавленно рыдала.
Что же случилось? Каракуз-бегим в любовном азарте позволила себе некую шалость — игру бедрами, похожую на египетский танец. Среди женщин высшей знати эту шалость называли «гальвира» — «ситечко». «Ах я, неразумная, — всхлипывала Каракуз, — я же хотела угодить хану». Пятьдесят шесть лет — не шутка, мужчину надо тогда вдохновлять на подвиг любви. А хан, оказывается, в этом не нуждался. Женившийся много раз, потерявший счет женщинам и девушкам, с которыми разделял свое ложе, хан и не подозревал, однако, о подобном. Он сперва растерялся, потом вспомнил молодого мужа Каракуз-бегим, трусливого Музаффара, представил себе их вместе, предающимися гальвире, — и вдруг потерял мужскую силу. Яростно ругаясь, соскочил с постели.
Рабыни подтвердили госпоже смотрительнице гарема, что в этой шалости нет ничего зазорного, что она весьма в ходу среди знатных жен Герата и что бедная бегим желала сильнее понравиться хану. Смотрительница прониклась жалостью к молодой жене и все это изложила хану, пытаясь остудить его гнев:
— О повелитель, виновата не столько неразумная молодая бегим! Виноваты те, кто научил ее непристойностям! Герат — это логово разврата!
— Этот город — гнездо рафизитов[150], предателей веры! — хан решил выместить свой гнев на другом человеке. Хадича-бегим — вот самая главная развратница Герата! Прежде всего ее надо наказать прилюдно.
Шейбани больше не зашел в спальню. Поручив смотрительнице гарема и евнухам вернуть Каракуз-бегим на путь приличия, удалился в другую комнату дворца; впрочем, до рассвета он так и не сомкнул глаз.
Утром призвал к себе в шатер военачальника Убайдулла Султана, Мансура-бахши, дворцовых поэтов Мухаммада Салиха и муллу Бинойи.
Прежде всего учинил допрос племяннику, Убайдулле Султану. Спросил сурово:
— Взята ли крепость Ихтияраддин?
— Великий хан, возьмем вскорости!
— Я тебе дал такое большое войско, а ты не можешь взять крепость, в которой заперлась одна развратница?
Или взять ее мне самому?
Все поняли, что ночью с ханом что-то стряслось. Двадцатилетний, огромного роста Убайдулла Султан согнулся пополам в неуклюжем поклоне:
— Великий хан, возьму крепость сегодня же! Прямо сейчас пойду на приступ!
— На приступ! — передразнил его Шейбани. — Твое войско и так уже вытоптало посевы. А мы прибыли в Герат не гостями! Урожай нам самим понадобится!
Беречь от потравы и сады! Сам же будешь и есть их плоды! — И без всякой связи закричал еще громче: — Нам надо истребить в корне весь Тимуров приплод!
И давите шиитов хорасанских, предателей веры истинной!
— Все, что сказано, исполним, повелитель!
Отпуская Убайдуллу Султана, Шейбани сказал:
— Если собираешься взять арк сегодня, возьми с собой и Мансура-бахши! Он, бедный, снова ходит в холостяках. Не могут женщины вынести его силу, а вот Хадича-бегим, говорят, жаждет такого великана. Захватишь крепость, отдай ее хозяйку Мансур-бахши — в утешенье обоим.
Мансур-бахши (он растолстел еще больше, стал похожим на круглую юрту) с трудом согнулся в поклоне:
— Да быть мне вашей жертвой, великий хан. Истиғ но молвили: с тех пор, как умерла у меня Зухра-бегим, самаркандка, не живу — мучаюсь одиночеством!
— Ну, ты, бахши, не думай только о своей корысти! Самые большие в Герате богатства у Хадичи-бегим. Мне ведомо, например, что по приказу этой женщины изготовили золотой цветок, и стебли у него сплошь из кованого золота, а листья изумруды. На цветке сидит соловей, тоже из золота, и в клюве держит крупный бриллиант.
— Великий хан, эта штука, считай, ваша! — Мансур-бахши ударил себя кулаком в грудь, — И деньги бегим — ваши! Мне же хватит ее самой!
От шуток похотливца у Шейбани-хана просветлело лицо, уже в милостивом расположении духа разрешил он удалиться Убайдулле Султану и Мансуру-бахши.
А Мухаммад Салих и мулла Бинойи все еще стояли перед ханом, погруженные в почтительное молчание. Хан тоже молча сидел, скрестив ноги, на парчовой алой курпаче. Потом улыбнулся, зло бросил Мухаммаду Салиху:
— Ты, поэт, без конца хвалил Герат. А этот твой Герат оказался гнездом нечестивцев и развратниц, утративших стыд и совесть!
Мухаммад Салих уже давно догадался, какого рода испытание пришлось претерпеть хану ночью. Шейбани злился на свою мужскую немощь и пытался теперь отыграться на других. Кто захочет насыпать соли на раны повелителя? Избави аллах! И поэт заговорил о другом:
— Великий халиф! Это презренные Тимуровы отпрыски ввергли Герат в пучину безнравственности. Вы же… о, вы повергли их в бою, а низвергаете их дух — благочестием и чистотой своей, кои обязательно станут светлым факелом, освещающим для гератцев истинный путь жизни.
