Она обернулась на звук его шагов и строго оглядела незнакомца.
Фон Праквиц, не ожидавший этой встречи, поклонился очень вежливо. Кастелянша, без единого слова, строго кивнула.
— Скажите, пожалуйста, как мне попасть в гладильню? — решился спросить фон Праквиц.
Его вежливая улыбка нисколько не смягчила строгости этой особы. Она задумалась. Затем широко повела рукой:
— У нас тут столько гладилен…
Праквиц попытался описать ей свою гладильню, не упоминая о Штудмане.
— В углу стоят бельевые корзины, — пояснил он. — Да еще шезлонг, обивка с голубыми цветами. Довольно рваная, — добавил он без горечи.
Она опять задумалась. Наконец обиженно ответила:
— Не думаю, чтобы у нас был неисправный шезлонг. Мы тут все ремонтируем.
Это были, собственно, не те сведения, какие хотел получить Праквиц в ответ на свой вопрос. Но и прежняя его профессия и теперешняя постоянно сводили его с людьми, и эта разновидность, неспособная ответить точно на заданный вопрос, была ему хорошо знакома.
Все же он предпринял еще одну попытку.
— Ну, а где холл? — спросил он.
— Проживающим в гостинице доступ в хозяйственные помещения строго воспрещен, — отпарировала она.
— Дура… — рассудительно начал ротмистр.
— Что? — почти заорала она. Вся ее чопорность и выдержка сразу исчезли, она стала похожа на взъерошенную курицу.
— Дурно… входить туда, куда доступ строго воспрещен. И не строго, а безусловно, — поправился ротмистр. — Итак, честь имею и большое спасибо!
Он с достоинством поклонился, словно она — командирша полка, а он юный лейтенант. Затем отретировался. И оставил ее в безусловно взъерошенных чувствах.
Ротмистр уже спокойнее возобновил свои блуждания, этот маленький эпизод развлек его. Правда, опять ничего не удалось сделать для Штудмана, как он вынужден был с огорчением признать: но такие минуты освежают. К тому же он шел теперь по коврам и если даже все дальше уходил от Штудмана, то, видимо, приближался к населенным районам гостиницы.
Вдруг он очутился перед шеренгой дверей из полированного дуба; крепкие двери, внушающие доверие.
"Касса I", — прочел он. "Касса II", — прочел он. Праквиц пошел дальше. Последовали: "Касса выплат", "Закупочная А", "Закупочная Б", "Справочная контора для служащих", «Юрисконсульт», "Врач".
Ротмистр неодобрительно взглянул на дощечку «Врач», пожал плечами и продолжал свой путь.
"Секретариат".
"Нет, кажется, выше", — решил ротмистр.
"Директор Гассе".
Он стал припоминать. Нет. Дальше. Дальше.
"Директор Кайнц". "Директор Ланге". "Директор Нидерзад".
Неотразимо, спору нет.
Он задумался. Директор Нидерзад должен иметь в себе что-то неотразимое — человек, носящий такую фамилию и все же ставший директором, обязан быть особенно дельным.
Но тут ротмистр вспомнил, что всю эту публику непременно надо проучить, он двинулся дальше и правильно сделал; на следующей двери висела дощечка: "Главный директор Фогель".
"Ну, этот с птичьей фамилией, у меня запоет", — сказал себе ротмистр, отрывисто и решительно постучал и вошел.
За письменным столом сидел огромный грузный человек с тусклым лицом и что-то диктовал на машинку очень хорошенькой молоденькой секретарше. Он едва взглянул на ротмистра, когда тот назвал себя.
— Пожалуйста, очень приятно… пожалуйста, садитесь… — пробормотал он торопливо, с безличной и рассеянной вежливостью, присущей тем, кого профессия заставляет знакомиться все с новыми людьми. — Прошу вас, одну минуту… Где мы остановились, фройляйн?.. Курите, пожалуйста, вот сигареты.
Зазвонил телефон.
Взяв трубку, директор заговорил очень тихо, однако очень внятно:
— Фогель. Да, сам Фогель… Приедет его врач?.. Как фамилия? Как? Скажите по буквам. Как фамилия? Шрек? Тайный советник Шрек? Когда приедет? Через пять минут? Отлично, проводите сейчас же ко мне… Ну, конечно, это мы устроим… Мне вот только нужно тут кое-что продиктовать и потом у меня короткий разговор… — Он задумчиво и рассеянно посмотрел поверх телефона на ротмистра… — На три минуты… Хорошо. Значит, ни в коем случае не наверх в тридцать седьмой, а ко мне. Спасибо.
Трубка была поспешно, но все же осторожно водворена на место.
— На чем мы остановились, фройляйн?
Машинистка что-то пробормотала, главный директор снова начал диктовать.
"Ты мне три минуты даешь, — раздраженно подумал ротмистр. — Ну, так ты ошибся! Я тебе покажу…"
Нить его мыслей оборвалась. Он услышал некую фамилию, насторожился, стал прислушиваться…
Директор диктовал торопливо, без выражения.
"Мы чрезвычайно сожалеем о том, что господин фон Штудман, личные и деловые качества которого мы за полтора года его работы в нашем предприятии научились высоко ценить…"
Главный директор перевел дух.
— Одну минуту! — воскликнул ротмистр с живостью и встал.
— Одну минуту! — все так же без выражения повторил директор. — Я сейчас кончу. На чем мы остановились, фройляйн?
— Нет, фройляйн, — запротестовал ротмистр. — Скажите… если я верно понял, вы диктуете свидетельство об увольнении для господина фон Штудмана? Господин фон Штудман — мой друг.
— Превосходно, — сказал директор тускло. — Значит, вы примете в нем участие. Мы были в затруднении…
— Господин фон Штудман лежит на дырявом шезлонге в гладильне, — с горечью сказал ротмистр. — И никому до него дела нет.
— Очень сожалею, — вежливо согласился директор. — Недосмотр, ввиду беспорядка, возникшего в связи с происшествием… Прошу извинить. Фройляйн, распорядитесь. Пусть господина фон Штудмана незаметно доставят в его комнату. Незаметно, фройляйн, пожалуйста, незаметно!
— Вы хотите вышвырнуть господина фон Штудмана! — негодующе воскликнул ротмистр, кивнув на свидетельство: — Нельзя выносить приговор, не выслушав подсудимого!
Фройляйн позвонила. Главный директор сказал все так же тускло и равнодушно:
— Господина фон Штудмана сейчас же доставят в его комнату.
— Вы не имеете права так сразу увольнять его! — крикнул фон Праквиц.
— Мы не увольняем его, — возразил главный директор.
Праквицу казалось, что эта серая глыба недоступна никакому волнению, никакой просьбе, никакому человеческому чувству.
— Мы даем господину фон Штудману длительный отпуск.
— Господин фон Штудман не нуждается в отпуске! — заявил ротмистр наугад, но запальчиво. Он уже чувствовал, как иссякает его гнев перед этой неуязвимой, бесстрастной тусклостью.
— Господин фон Штудман нуждается в отпуске, — настаивал тот. — У него нервы не в порядке.
— Вы осуждаете его, не выслушав! — выкрикнул ротмистр фон Проквиц, но уже не так громко.
— В номере, занимаемом бароном фон Бергеном, — начал главный директор монотонно, словно читал протокол, — обнаружены девятнадцать бутылок шампанского, из них пятнадцать выпито. Четыре бутылки коньяку — порожние. Два боя — в состоянии полного опьянения. Двое взрослых служащих тоже. Полуодетая горничная — тоже. Уборщица, работающая поденно, — тоже. Господин барон фон Берген оказался совершенно трезвым, но с подбитым глазом и почти без сознания, вследствие нескольких тяжелых ударов, нанесенных ему по голове. Где мы нашли вашего друга, господина фон Штудмана, вам, вероятно, известно.
Ротмистр, все же несколько растерявшись, кивнул головой.
— С одной стороны, — продолжал главный директор уже не столь бесцветно, — такая преданность другу делает вам честь. С другой — я спрашиваю вас: благовоспитанный человек со здоровыми нервами будет участвовать в подобной вакханалии?
— Но тут были, видимо, особые обстоятельства! — воскликнул господин фон Праквиц в отчаянии. — Иначе господин фон Штудман никогда бы…
— Вы, лично, можете себе представить обстоятельства, при которых вы бы участвовали в такой оргии, господин фон?..
— Праквиц, — подсказал Праквиц.
— Господин фон Праквиц. Согласитесь, что мы больше не можем держать в нашем деле человека, который так себя скомпрометировал. Прежде всего, из-за служащих…
Кто-то постучал отрывисто и воинственно.
Дверь распахнулась, и в комнату влетел крошечный кривоногий старец с прекрасным высоким лбом, сверкающими голубыми глазами и пожелтевшей, видимо, когда-то рыжей бородой. За ним не торопясь следовал приземистый мускулистый малый в пиджаке, туго обтягивавшем крутые, как у боксера, плечи.
— Не удрал? — взвизгнул побагровевший старец срывающимся петушиным голосом. — Где он у вас? Ради бога, не упустите его! Тюрке, примите меры! Пошевеливайтесь! Не выпускайте его! Бегите! Целые сутки мечусь по всему Берлину за этим прохвостом! Нет, кажется, ни одного публичного дома в этом чертовом городе, куда бы я не сунул свой несчастный нос. Проклятие!
