Тот забеспокоился:
- Да, а как ненароком что случится? Скажут, что Миколка не углядел.
- Не боись, это безопасно. Через час вернусь. Отдохни рока, поваляйся на травке и покарауль наших сивок.
Сам же поспешил к оконечности леса: на пригорке там стояла церковка, где как раз и служил батюшка Георгий…
Шла заутреня, в храме находилось человек двадцать. Прикрываясь высоким воротником, чтоб его не узнали, молодой человек приобрёл у свечницы свечку, подпалил от уже зажжённых и, крестясь, встал поодаль, в затемнённом углу. Поп рассказывал о святых деяниях апостола Павла, излагал его послание к коринфянам и втолковывал, что спасения можно достичь через обновление духа, покаяние и смирение. «Господи, - подумал Владимир, - не карай мя за то, что с мирскими мыслями я сюда явился. Но желаю зреть рабу Твою Поликсению - тайно, издаля, бо на большее мне рассчитывать не положено».
Старшая поповна находилась неподалёку - тоже держала свечку, слушала отца, осеняла себя крестным знамением. Видимо, почуяла устремлённый на неё страстный взгляд, повернула голову и увидела худощавую мужскую фигуру с полускрытым лицом. Но глаза показались ей знакомыми; странная догадка промелькнула в мозгу - снова обернувшись, Ксюша убедилась: это княжич! - и затрепетала, сразу ощутив, что колени её не держат. Больше уже е слышала слов священника. Лихорадочно рассуждала: «Для чего? Здесь? В такую рань? Нет, не может быть. У него жена. И вообще - я простая поповская дочка, он же - сын самого Осмомысла! Мне, конечно, лестно его внимание, но меня на мякине не проведёшь, я отдам свою честь токмо после свадьбы…» А сама покрывалась потом и шептала слова жалобных молитв. Кое-как решившись, в третий раз посмотрела в угол: соглядатая там уже не было. «Слава Богу! - с облегчением вздохнула она. - Этак много лучше. Уж не диавол ли смущает мя? Может, это он предстал в образе Володимерки? Или померещилось? В самом деле! Скуки ради приглашал с сёстрами на псарню, не имея ничего такого в виду. А уж я, как дурочка, возомнила! Замуж мне пора. Видно, на роду написано выйти за отца Дмитрия». А отцом Дмитрием был священник из Болшева, овдовевший не менее года тому назад, с четырьмя детьми на руках; говорил с батюшкой Георгием о возможной Исенитьбе на Поликсении, но пока предложения не делал. После службы подошла к тятеньке, чтоб спросить, соизволит ли он вместе с домочадцами завтракать или у него дела в церкви. А Георгий начал ей пенять: дескать, ты чего извертелась вся во второй половине проповеди? Та призналась: мол, почудилось, что в углу стоял человек, очень уж похожий на княжича.
- Не умом ли ты тронулась, дщерь моя? - удивился поп.
Опустив глаза и зардевшись, девушка ответила:
- Вот те крест святой: как тебя, видела его!
- Прочь отсед, не скверни глупыми речами пресвятого места! Завтракайте сами, я приеду к обеду. - И покинул её, скрывшись в Царских Вратах посреди иконостаса.
Старшая поповна, подтянув узелок платка под подбородком и поправив волосы, осенила себя крестом в последний раз, поклонилась и пошла из церкви. Сделала всего несколько шагов, как услышала позади себя:
- Здравствуй, Ксюшенька, милая голубушка.
И узнала голос. И едва не лишилась чувств от забившегося в горле сердца. Еле-еле проговорила:
- Здравствуй, батюшка, мой свет.
- Тихо, тихо, не называй по имени. Я здесь тайно.
- Отчего же так?
- Нешто непонятно? Людям моего положения неудобно бегать, дабы поглазеть на поповых дочек. Пересуды, толки никому не нужны.
- А зачем же бегаешь?
- А затем, что, видно, я к тебе присох.
У неё в глазах сделалось темно. Губы прошептали:
- Ты, наверное, надсмехаешься надо мною, бедной, честной девушкой?
- Нет, нимало, молвил истину. Мне запала в душу. Ни о ком другом думать не могу. Даже о супруге.
- Свят, свят, свят! Да ведь это грех!
- Да ещё какой! Но пожар в груди застит мне глаза. Признавайся: люб ли я тебе?
Та мотнула головой, замахала ладошками, будто отгоняя от себя наваждение:
- Совестно такие вопросы задавать, право слово!
- Мне теперь всё едино.
- Слушать не хочу. Будь ты кем не знаю, императором, Римским Папою, я скажу одно: Заповедей Господа нарушать не желаю.
- Стало быть, не люб, - вырвалось у Якова с нотками отчаяния.
Ксения ответила мягко:
- Нет, конечно, люб - как владыка наш, Галицкой земли, и наследник самого Осмомысла. Мы его почитаем как отца родного.
- Я же не про то. А по-человечески, просто?
Дочь отца Георгия ничего не произнесла и шагала молча. У развилки тропинки остановилась; видимо, уже успокоившись, весело взглянула в глаза:
- Не печалься, княжич. Поживём - увидим, как оно всё ещё обернётся.
Ощутив в её словах некую надежду, он схватил её за руки, выдохнул в лицо:
- Приходи в буковую рощицу нынче вечером.
- Нет, не смею. И меня тятя не отпустит. Чем я оправдаюсь?
- Значит, завтра в это же время, как пойдёшь с заутрене.
- Завтра приезжают из Болшева маменька и сёстры. Надо их встречать.
- Значит, послезавтра.
- Может, послезавтра… Но не утром, а вечером. Я отправлюсь на посиделки… коли доведётся уйти тайком… Но не обещаю! Зряшно не надейся. И не обессудь, коли не приду.
- Стану ждать, сколько ни придётся. В буковой рощице, у ручья на камушках… Не забудешь?
Хохотнула, вильнула юбками. Бросила насмешливый взгляд:
- Ну, прощай! И не поминай лихом!
- До свиданья, милая, до свиданья…
Два с половиной дня показались вечностью: отпрыск Ярослава маялся ужасно, всё валилось у него из рук, даже кролики и собаки не развеяли грусти и тоски, только раздражали. Приглядевшись, Болеслава спросила:
- Ты чего такой?
- Я? Какой?
- Вроде сам не свой, и в глазах тоска. Уж не занедужил ли, часом?
- Нет. Спасибочки. Чувствую себя сносно.
- Может быть, влюбился в кого-нибудь?
Княжич вздрогнул и похолодел. Но изобразил удивление:
- Да Господь с тобою! Я тебя люблю.
- Ой, не притворяйся. Мы друг дружку терпим, ласково относимся и проводим ночи совместно, как положено мужу и жене. Коли Бог позволит, заведём детишек. Но любовью между нами не пахнет. Ты прекрасно знаешь.
Взгляд Владимира сразу потеплел:
- Ты такая умная, Славушка! Во сто крат умнее меня! Та заулыбалась невесело:
- Умная не значит счастливая… Счастье не в уме.
- В чём же, ты считаешь?
- Счастье - принимать мир таким, как он есть, и не задавать себе слишком умных вопросов. Ведь тогда на них надо отвечать. А ответы зачастую не бывают приятными.
- Значит, ты со мною несчастлива?
- Вот ещё один бесполезный вопрос, голубчик. О моём ответе можешь догадаться.
Помолчав, он проговорил:
- Что ж, из нас двоих попытаюсь я сделаться счастливее. Болеслава похлопала его по руке:
- Бог тебе судья. Я не осуждаю и не препятствую. Но учти и ты: если срок придёт прикипеть мне к кому-нибудь, не ревнуй и не злобствуй. Обещаешь?
- Да.
В обусловленный день и час, бросив Миколку Олексича караулить коней, Яков поспешил в буковую рощу к ручью. Ждал довольно долго, перекатывал камушки и писал щепкой на песке имя «Поликсения». А когда стал накрапывать дождик, понял: не придёт. Начинало смеркаться. Княжич встал с травы, отряхнул одежду. Сделал шаг, чтобы уходить. И увидел тёмную фигуру за стволами деревьев. Сразу догадался: она!
Дочь попа Георгия подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, с прерывающимся дыханием, от чего грудь её под платьем живописно ходила ходуном; через силу пробормотала:
- Извини, батюшка, мой свет… я насилу вырвалась… и теперь не знаю: коли хватятся - донесут родителям - те устроят взбучку!
Он схватил её плечи, мягкие и покатые, с удовольствием стиснул:
- Ничего не бойся, голубушка. Ты теперь под моей защитой. Как я рад, что смогла прийти! - Обнял горячо, страстно, торопливо. - Никому больше не отдам! Лишь моя, моя! - И хотел поцеловать в губы.
Та откинула голову назад, изогнув по-лебяжьи шею, и платок свалился с её волос; прошептала не без тревоги:
- Нет, не надо, пожалуйста… Мы должны остаться друзьями…
Но Владимир не слушал, проникал губами за воротник, сладостно впивался в шёлковую кожу под подбородком.
- Что мы делаем? - говорила она бессвязно. - Этак не годится… если кто узнает? - А сама уступала и поддавалась, безотчётно приникала к нему, а его рука ощущала, как невольная дрожь пробегает вдоль ложбинки её спины, слышал частое жаркое дыхание, видел возбуждённые раздутые ноздри; распалялся сам и терял рассудок от вожделения.
- Ах! - Последний вскрик, жалкий, чуточку обиженный, и уже ненужный протест: - Княжич, княжич… что ты делаешь? - А сама понемногу вторила его ритмичным толчкам, отдаваясь всецело; что-то ещё шептала, совершенно неразличимое, точно детский лепет, и закатывала глаза, упираясь локтями в землю, и хватала траву, и рвала, сжав её в пучки.
