Наконец конвульсии стали угасать, стихли, прекратились. Оба, обессилев, повалились бок о бок и смотрели в небо, в тёмные, застывшие сверху кроны буков, ощущая на потных лицах дождевые брызги.
- Господи!.. - воскликнула Поликсения с теплотой и негой. - Вот ведь хорошо… Отчего это называют грехом? Это счастье!..
- Счастье, счастье… - повторил Владимир. - У меня такого никогда ещё не было…
- Как, а с Болеславой?
- С нею всё не так. Я один упражняюсь, а она вроде не со мною…
- Стало быть, не любит, как должно.
- Стало быть, не любит, как ты!
И опять потянулись друг к другу, но уже просто целовались - нежно, ненасытно.
А когда поднялись с травы, молодой человек спросил:
- Завтра вновь увидимся?
Девушка сказала со вздохом:
- Нет, не выйдет, милый.
- Значит, послезавтра?
- Больше никогда. Он опешил:
- То есть почему?
Старшая поповна виновато молчала, свесив голову. Взяв её за плечи, Яков произнёс в нетерпении:
- Говори, дурёха. Что ещё такое?
- Замуж отдают… да, за батюшку из Болшева… нынче сговорились… а в субботу свадьба…
У него глаза полезли на лоб:
- Как же ты?! И ни слова!.. Почему тогда ко мне прибежала?
Всхлипнув, Ксюша пролепетала:
- Напоследок хотела… вольной жизни хлебнуть… чтобы было, что вспомнить в старости… - И заплакала, и заголосила с отчаянием. Будущий правитель Галиции как-то неуверенно стал её успокаивать, уверял, что печалиться рано, свадьбу он расстроит и никто им не помешает встречаться.
Вдруг она сверкнула очами:
- Нет, не надо! Я дала согласие. За него пойду!
- Почему пойдёшь? - Он оторопел.
- Чтобы сделаться попадьёй и женой замужней. Так оно вернее!
Между ними повисла пауза. Княжич посулил неуверенно:
- Но ведь я тебя в Болшеве найду. Не угомонюсь. Та кивнула:
- Поищи, конечно! А пока - прощай! - И, привстав на цыпочки, чмокнула его в губы. Усмехнулась, промокнула щёки кончиком платка и в одно мгновение скрылась за стволами.
- Ну, дела… - Рукавом он утёр пот со лба. - Ну, чертовка!.. Все они, бабы, одинаковы!..
5
Неизвестно, кто донёс на Владимира - может быть, Миколка Олексич, верный пёс князя Осмомысла, может быть, пронюхавшая что-либо Матрёна (ей нетрудно было пожаловаться княгине, близкой своей подруге, ну а та забила тревогу), то ли кто из прихожан отца Георгия. Как бы там ни было, сына вызвал к себе родитель, мрачный, неприветливый, и сказал твёрдым голосом:
- Вот что, мой хороший, хватит дурью маяться. Скоро девятнадцать годков! У тебя ж на уме - только псы да кролики да ещё красивые незамужние поповские дочки! Нешто это жизнь моего наследника?
- Тятенька, пойми… - попытался оправдаться молодой человек.
- Ничего не желаю слушать! Я повелеваю: ты отправишься во главе галицкого войска на подмогу Мстиславу Волынскому, дабы Киев отобрать в его пользу. Ясно, нет?
Тот развёл руками, начал отговаривать неуклюже:
- Да какой же я ратник? Сам ведь знаешь: только и сноровист, что на охоте. Ни в один поход не ходил пока.
- Вот и начинай. Делом докажи, что не зря тебе передам престол.
Юноша покрылся красными пятнами. С придыханьем выдавил:
- Ну, а как убьют?
- Стало быть, Галицию передам Настасьичу. Сын вскричал:
- И тебе не жалко будет меня? Ярослав поморщился:
- Что ж ты голосишь, точно баба? - Но добавил мягче: - Да не бойся, бестолочь. Направляю вместе с тобою Кснятина Серославича. Он у нас тоже засиделся, пусть слегка развеется. - Вынул изумруд, посмотрел на отпрыска сквозь шлифованный камень и проговорил вовсе примирительно: - Ну, иди сюда, дай облобызать и благословить на дорожку! Не чужие, чай!
Судя по всему, Серославича в равной степени не порадовала воля Осмомысла об отправке его на ратные подвиги. Он хоть был ещё человеком не старым - сорок восемь лет, - но давно не брал оружия в руки, не питался походной кашей и не спал в шатрах в полевых условиях. Предлагал Гаврилку Василича бросить вместо себя - тот моложе и боевитей, - но владыка Галича продолжал настаивать на своём. Убеждал печатника:
- Ты пойми, Кснятине, друже, сей поход не такой уж Военный, а скорее просто для устрашения. Биться, полагаю, вам и не придётся. А зато - встречаться с противной стороною, обсуждать условия, принуждать к отходу. Это по твоей части. А какой из Гаврилки переговорщик? На коне лихой, а в беседе - раззява.
Словом, возражать было бесполезно.
Сборы заняли всего лишь несколько дней: рать была готова заранее, только ждала сигнала к выступлению. Отслужили молебен и попировали на посошок, проводили Якова с Кснятином по всей форме. Ярослав сказал напутственные слова. Болеслава, целуя мужа, кротко произнесла:
- Возвращайся целым и невредимым. Он уныло спросил:
- А тебе не лучше ли, коли не вернусь вовсе? Выйдешь снова замуж, за какого-нибудь достойного витязя.
- Кто ж меня с дитенком теперь возьмёт!
- Что ещё ты мелешь? - Княжич хлопал ресницами, как телок, выпущенный впервые из хлева.
- С нашим с тобой дитенком. Бабка-повитуха уверена, будто третий месяц пошёл.
- Не обманываешь нарочно? Дабы успокоить, развеселить?
- Чтоб мне провалиться, ей-бо!
- Ну, вот это новость! - И поцеловал её с удовольствием, улыбнувшись радостно. Обнимая мать, не сдержался, брякнул: - Слышала, что Славка моя чревата?
Ольга Юрьевна, продолжая сердиться на Владимира за его связь с поповной, отвечала сумрачно:
- Знаю, знаю, доложили ужо. Наш пострел не с одной успел…
- Ой, да что ты, маменька! Это всё меняет!
- Я была бы рада. А не то подумала: яблочко от яблоньки…
Но наследник, пропустив эту шпильку мимо ушей, задал другой вопрос:
- Коли встречусь со своими дядьями, а твоими братьями, Долгорукими, передать им привет?
На лице у княгини появилось злобное выражение:
- Не привет, а плевок в глаза! И Андрейке, и Глебке, и сучатам их. Семя чёртово, половецкое. Не даёт житья русским людям. А мою матушку прогнали. Ненавижу!
Выехали из Галича во второй половине мая. Началась гроза, хлынул дождь, и они промокли до нитки. Княжич уверял, что теперь простудится и умрёт. На ночлег остановились в какой-то хате, затопили баньку и, пропарив наследника до изнеможения, напоили горячим красным вином. Тот сидел закутанный в одеяло и обильно потел. А боярин Кснятин Серославич, тоже сильно выпивши, наставлял его:
- Ты меня держись. Я плохого не посоветую. Много лет назад тятьку твоего возвёл на престол, а потом, Бог даст, и тебя возведу ещё. Не Настасьича же сажать! Лучше уж тогда Чаргобайку, сына Берладника…
- Я те дам Чаргобайку! - огрызался Яков нетрезво. - Коли упомянешь его хоть раз, не снесёшь тогда головы, утоплю в Днестре! Понял ли, Кснятине?
- Понял, понял, батюшка! - деланно пугался вельможа. - Это к слову только, никаких на него видов не имею.
- То-то же, гляди! У меня баловаться станет недосуг. Всех прижму к ногтю. Я не Осмомысл. Он у нас учёный, начитался глупостей из ромейских книжек, тютькается с вами; Вонифатьича, видишь, проворонил… Я щадить никого не стану. Провинился - голова с плеч!
- Ты уж больно крут, как я погляжу, - говорил Кснятин, маскируя улыбку бородой.
- Уж таким уродился, - принимал как должное захмелевший княжич. - В тёзку моего и предка - Красно Солнышко. Он, бывалоча, никому не спускал, ни родным, ни близким. Потому как цель имел - Русь крестить. Кто крестился по доброй воле - был ему приятелем, а противников принуждал силою - огнём, как говорится, и мечем. Настоящий князь. И во мне его кровь бурлит. - Голова Владимира-младшего падала на грудь, и сомлевший молодой человек с ходу засыпал.
- Нет уж, милый, - бормотал боярин. - Чаргобай-то покрепче будет. Не исключено, что его и посадим.
Тем не менее трудности похода их сблизили. В трезвом состоянии юноша держался спокойно, любовался природой, даже напевал старинные песни; во хмелю делался несносен, злобен и придирчив, то хотел отрубать всем головы, то просил привести к нему несколько красавиц из местных, дабы провести с ними ночь; Кснятин едва его успокаивал; а наутро Яков ничего уже припомнить не мог и, когда ему рассказывали, как он буйствовал, очень удивлялся. И давал зарок больше не прикладываться к чаше с вином. Но потом крепился не больше двух дней.
Галицкое войско встретилось с дружинами волынян возле Луцка и совместным маршем совершило переход мимо Дорогобужа и Малина к Киеву. Там они разделились: князь Мстислав осадил столицу, а Владимиру посоветовал обложить ближний Вышгород…
