Какой-то особый человек?
– Вообще никого.
Гугля Редвуда, я прошлась по снимкам с водяными знаками, где он изображен на светских мероприятиях в компании красивых, серьезных с виду женщин.
– По-моему, я вам не верю.
– Но это правда.
Пауза.
– У меня один вопрос, – нарушила я молчание.
– Валяйте.
– Зачем вам рояль?
– Он прилагался, но я играю. Отчасти из-за рояля я и выбрал дом.
– Сыграете для меня?
– Да.
– Большинство хотя бы ломается.
– Люблю похвастаться. Но оставайтесь здесь.
Не знаю, что он играл. Медленное и печальное. Ноты выплывали из открытой пасти его бункера и оседали на моей коже. Я смотрела на долину сквозь звуки, как сквозь дымку. Редвуд доиграл, и я опять стала собой.
– Могло быть и хуже, – улыбнулась я ему, но он услышал, что я сказала на самом деле.
– Мой гостевой трюк.
Я вспомнила, как Джонс Коэн снял у меня языком сережку и бриллианты свесились с его губ.
* * *
Вечером город затопил розовый свет. Я заявила, что хочу поплавать, имея в виду нагишом, но Редвуд ушел в дом и вернулся со сплошным купальником, от которого слабо пахло хлоркой. Я не спросила чей. Прохладная вода обожгла обгоревшую на солнце кожу, побежали мурашки. Я прислонилась к кромке бесконечности, а Редвуд побрел ко мне, и розовый свет отражался в каплях на его бороде. Я решила, он собирается меня поцеловать, но он тоже налег на борт и, отвернувшись, стал смотреть в даль.
После наступления темноты, когда оранжевый город горел, как ровное маковое поле, и мы опять сидели на шезлонгах, обернувшись в полотенца, Редвуд спросил, не хочу ли я пожевать грибов.
Ну да, сказала я.
Он сходил в дом и вернулся с завернутой в фольгу плиткой шоколада.
– Мне дал друг сэра Хьюго. Понятия не имею, насколько они забористые.
– Если Руди, то, скорее всего, весьма забористые.
Мы съели по квадратику.
Редвуд встал:
– Выключу свет.
Он зашел в дом. Подсветка в бассейне, а потом и свет в доме погасли. Из дома опять донеслись звуки пианино, что-то диссонантное, рваное, сплошные дыры и синкопы. Не знаю, так и надо было или музыка настроилась на грибной лад. Розовато-сиреневый свет города пульсировал в небе и на поверхности воды. Музыка начала собираться воедино, приобретать смысл, мне показалось, я могу притянуть ее к себе и сформировать в массу, которую можно потом запустить в долину ураганом.
Мэриен писала: «Мир постоянно раскручивается, его становится все больше. Прямой не хватает, круга тоже. Я смотрю вперед, там горизонт. Смотрю назад. Горизонт. Что осталось в прошлом, потеряно. И я уже потеряна для своего будущего».
Слушая Редвуда, я думала о том, что передатчиком музыки является время, и, если оно остановится, видимое останется без изменений, но музыка исчезнет – как волна без океана. Я хотела сказать ему это, но, когда он вернулся, меня отвлекла его аура – она стала серой и тонкой, как дым.
– Я вижу твою ауру, – сказала я.
– И на что похоже?
– На дым.
Город искрился и вращался, как галактика.
Его называют Город Ангелов, сказал Редвуд, но вообще-то переводится просто «ангелы». Однако какие ангелы?
Всевозможные, ответила я. Мне так кажется.
Действительно, интересно, сказал он. Мы творим нечто из ничего. Я решила, он о нас, и хотела заметить, таковы, дескать, все отношения, но тут он продолжил: ладно, не из ничего. Мэриен была настоящей, несомненно, но человеческие жизни не сохраняются, как окаменелости. Лучшее, на что мы можем надеяться, если время затвердеет вокруг памяти о ком-то, сохранив внутри пустоту.
Как-то так он выразился, и до меня дошло, что он о фильме, не о нас.
Кое-что можно узнать, продолжил Редвуд, но всегда будет мало, всей правды не будет никогда. Лучше сразу решить, какую историю ты хочешь рассказать, и рассказать ее.
По-моему, он говорил примерно так.
«Но с чего начинать? – спросила я. – Где начало?»
* * *
Он забыл ответить, а может быть, я задала вопрос только у себя в голове, и какой-то неизмеримый отрезок времени мы сидели и смотрели на панораму, думая всякие разности, а потом он спросил, что это.
– Ангелы, – ответила я.
– Знаю, но это что?
Из соседнего дома я услышала китайские колокольчики и сказала – колокольчики.
– А еще?
Мигая, пролетел вертолет. Вертолеты.
– А еще?
Китайские колокольчики и вертолеты. А еще машины с мощными двигателями, садовые пылесосы, мусоровозы, подхватывающие контейнеры с мусором и опускающие их обратно, будто стопки с текилой. А еще койоты, тявкающие, как хулиганы, бросившие зажженную петарду в почтовый ящик. И печальные голуби на проводах, исполняющие все тот же рифф из четырех нот. И постукивание крылышек колибри, и бесшумное плавное кружение грифов, и длинноногое вышагивание белых цапель по мелкой зеленой воде в бетонном русле, называемой рекой. И танцевальная музыка, грохочущая в темном помещении, полном людей, крутящих педали своих никуда не едущих велосипедов. И успокоительные гонги, омы, песни китов в тусклом святая святых спа-салонов. И песня нортеньо, вылетающая из проезжающего «Эль камино», и школьники, поющие «О, прекрасное просторное небо» в классе с открытыми окнами, и дребезжащие удары из чьих-то наушников, мимо которых вы проходите по тротуару. И питбули, рявкающие за сеткой забора, и чихуа-хуа, лающие за дверями, и пудели, дремлющие на терракотовой плитке. И блендеры, комбайны, соковыжималки, шипящие стальные эспрессо-машины размером с подводную лодку и слишком разговорчивые официанты («Интересные планы на выходные?» «Что-то интересненькое в выходные?»), и вода, бесценная, она плещется в фонтанах, бассейнах, горячих ваннах, высоких стаканах в затененных патио, с журчанием льется из шлангов и бьет гейзером из лопнувших труб. А внизу рев машин, он всегда подобен океану, живущему в морских раковинах, как космический гул расширяющейся вселенной.
По крайней мере, я пыталась так сказать. Не знаю, получилось ли.
А он говорил что-то про пыльный, утомительный, жаркий Лос-Анджелес, сухой ветер, изводящий все нервы и гонящий огонь вверх по холмам зигзагообразными линиями, напоминающими слезы на бумаге, отделяющие нас от ада, про громоздящиеся облака смога, непрекращающийся солнечный свет, прохладный океанический туман, всю ночь пластающийся по низине чистой, белой больничной простыней, а утром его убирают. Про месяц в небе, зеленом от синяков, после того как закат отдубасил его по полной. Про ленивую луну-гамак, поднимающуюся над линиями электропередач, над скелетообразными силуэтами столбов, над косматыми кипарисами и остроконечными, похожими на морских ершей черными кронами пальм, увенчивающими тощие стволы. Про великана, который придет, чтобы превратить город в щебень и поджечь этот щебень, но не сегодня, будем надеяться, не сегодня. Про напрашивающееся сравнение автострады с рубиновым браслетом подле бриллиантового, с потоком лавы, стекающим к реке, сотканной из пузырьков шампанского. Часто говорят, город «распластался»… Да, Лос-Анджелес – пьяная, хохочущая девка в платье со стразами, распластанная по равнинам, ноги задраны на каньоны, юбка расстелилась по холмам, она мерцает, вибрирует, ее щекочет свет. Не надо покупать звездную карту. Господи, не надо никуда ехать и пучить глаза, потому что вы уже здесь. Вы в нем. Он весь одна большая карта звезд.
По крайней мере, так я услышала.
А я, знаете, что сказала? В основном это обычные дома. Но если задуматься о домах, по-настоящему задуматься, они ведь такие непонятные. Коробки, где мы храним себя и свое добро, коробки в форме тюдоровских усадеб, шикарных цементных бункеров вроде твоего, в форме пижонских прозрачных космических кораблей, геодезических куполов и стройных застекленных шкафчиков. Лос-Анджелес – таинственные осыпающиеся старые сваи на вершине холма, асьенды, укутанные бугенвиллеями, бунгало ремесленников, лаконичные, как шпилька, маленькие глинобитные хижины с плоскими крышами и решетками на окнах, лачуги для серфинга, лачуги наркоманов, лачуги сварливых-стариков-не-имеющих-адвокатов, лачуги пачули, увешанные ритуальными флажками, их окна сквозь набивной индийский хлопок светятся красным, как будто внутри пульсирует сердце всего. Это палатки сгрудившихся под мостом бездомных, круглые глиняные гнезда ласточек высоко под мостом, виноградная лоза, свисающая с моста, как занавес из бисера. Мусор, гонимый горячим сухим ветром, гнездящийся под мезембриантемумом возле трассы. Дразнящий, прыгающий, извивающийся танец с веерами, исполняемый водораспылительными установками. Это вжик-вжик секатора и плюх лимонов, падающих с перегруженных ветвей, – они лопаются и гниют на тротуаре, а над ними вьются пчелы. Мирно-голубая скользящая сетка для бассейна, которую с изяществом гондольера расстилает садовник в широкополой соломенной шляпе.
Это умирающая от жажды трава, высокие откосы, поросшие олеандром, стелющимся по середине автострады, цветущим, ядовитым, чертовски выносливым, отделяющим север от юга – лаву от шампанского. Это кактусы,
