не прятался в лесу, как вор или убийца. Нет, он просто был отшельником. Жил опричь людей. Иногда подкармливал беглых рабов, давая им возможность переночевать в тепле (коза людей не боялась, и места в сарае вполне хватало, чтоб приложить пару горемычных голов). Несчастные невольники, зачастую клейменные-переклейменные, не страшились его язв, и доктор тогда мог врачевать их ожоги, ушибы, раны. Наверное, поэтому он до сих пор не переставал собирать травы, делал мази и помогал, помогал, помогал. Помогал, не взирая на сословие, не надеясь получить плату. Помогал, потому как по-другому жить не умел.
С Шиу его связывала давняя дружба. Тот навещал его, когда — один, когда — с красавицей-женой. Если он не приехал…
— Давно вдовствуете, госпожа? — спросил врачеватель прямо.
Елень помрачнела:
— С осени.
Доктор окинул взглядом стоящего неподалеку Соджуна.
— А этот мужчина?
— Он нас спас…
— Если так, значит, он хороший человек, — вдруг сказал знахарь.
Елень вскинула на него глаза. Она не могла рассмотреть искореженного болезнью лица. Не могла рассмотреть выражение глаз, но голос слышала. И этот голос ее сейчас утешал.
Соджун не слышал этого разговора: стоял далеко, да и дети о чем-то перешептывались рядом, мешая сосредоточиться. Он лишь заметил, как прокаженный пару раз повернулся к нему.
«Значит, выспрашивает обо мне», — мелькнуло в голове.
Он перебросил в руку увесистую суму и пошел к доктору и Елень, разговаривавшим друг с другом через забор. Знахарь при виде Соджуна замолчал, а капитан остановился возле калитки, не зная, как передать прокаженному привезенное. Елень помогла.
— Господин Ан, вот возьмите, — и она стала доставать из увесистой сумы свертки и кули.
Знахарь не отнекивался, не отказывался, лишь пододвинул огромный горшок, стоящий во дворе, куда Елень и сложила еду. Когда сума опустела, она оглянулась на Чжонку, и тот поднес еще два небольших куля.
— Зерно для ваших куриц, — проговорила женщина.
— Благодарю, госпожа, не стоило так суетится. Вы и так не даете мне умереть голодной смертью. Благодаря вам я не забыл ни вкус риса, ни запах хлеба, — ответил доктор Ан и повернулся к Соджуну. — Благодарю, господин. Не побрезгуйте, вот. От всего сердца. Моих рук не коснулись эти прекрасные дикие сливы.
С этими словами знахарь вытащил из другого большого кувшина бутыль, плотно закрытую крышкой. В таких бутылках обычно выстаивалось домашнее вино. Соджун глянул на прокаженного, потом на бутыль и протянул руки, в которые легла тяжелая холодная емкость. Капитан даже почувствовал, как внутри перекатываются тугие сливы, ударяя в пузатые керамические бока. Он молча поклонился и отошел, давая возможность Елень и знахарю спокойно поговорить, а после подозвал скучающих детей, и те, простившись, пошли следом за ним вниз.
Елень спустилась задумчивая и грустная. Смотрела под ноги и ни с кем не говорила. Соджун подошел к ней с тем, чтобы помочь взобраться в седло, но она взлетела птицей, усаживаясь по-мужски, и на него не взглянула. Капитан вздохнул и промолчал: он никогда не отличился словоохотливостью.
Они ехали по лесу. Взрослые молчали, дети о чем-то оживленно говорили. Соджун не прислушивался, думая о разговоре Елень со знахарем. Такой задумчивой она не была уже давно. Но тут Хванге повысил голос, и капитан посмотрел на детей, ехавших впереди.
— Я считаю, что мужчина и должен быть сильней! Чжонку-хён[2], я тебе сейчас противостоять не смогу, но моя мама…, — отстаивал свою правоту мальчик. Мать, ехавшая во главе отряда, оглянулась, и ребенок смолк на полуслове, обиженно повесив нос.
Чжонку было не с руки спорить о мастерстве госпожи. Он признавал ее лучшей наездницей: она и поводья-то опускала, правя коленями, даже не видать когда! Он слышал о ее деде-генерале. Ну так и он мог бы рассказать что-нибудь о своем деде, будь тот генералом, а не политиком. А у отца вся грудь в шрамах, и ни одной на спине! Он воистину доблестный воин[3]!
Елень оглянулась на Соджуна.
— Господин, нужно дать лошадям отдохнуть.
Капитан, соглашаясь, кивнул.
Путники недолго ехали по лесу, то взбираясь на холмы, то спускаясь, пока, наконец, не вышли к реке, которая стремительно несла свои темные вешние воды, ворча на порогах. Шипела и плевалась от негодования и нетерпения, встречая препятствия на своем пути. Бросалась пеной грудью на валуны и спешила дальше. Путники стояли на узкой полосе берега, и лошади фыркали и переставляли свои тонкие ноги от набегавшей волны. Соджун тут же спешился. Лошадям требовался отдых, но на этом берегу даже не расположиться. Да и травы здесь не найти. А вот на противоположном берегу…
— А здесь есть брод? — спросила Елень, словно подслушав мысли мужчины. Тот глянул на нее и кивнул.
Он взял под уздцы свою лошадь и пошел вдоль берега, ориентируясь по памяти: если пройти еще немного на север по течению, то они должны выйти к броду. Река говорливо неслась мимо, и скакуны косились на нее в страхе, но послушно шли за человеком. Но вот река нырнула в право, и путникам открылся прекрасный вид. Сбежав с гор темным неугомонным потоком, она разливалась в ширь на добрые двадцать шагов и успокаивалась, будто в этом разливе находила утешение и умиротворение. А на другом берегу, полого спускающемуся к самой воде, радовала глаз молодая еще по-весеннему такая ярко-зеленая трава. Солнце рождало миллион бликов на колышущейся глади, так что слепило глаза, а душу омывала благодать!
Соджун развязал тесемки на сапогах. Он поднял глаза на Чжонку, и тот последовал его примеру. Хванге, увидев это, тоже спрыгнул на землю.
— Нет, Хванге, ты поедешь верхом, — приказал капитан.
Мальчик тут же засопел, обиженно оглядываясь на мать. Но та молчала.
— Ты останешься на том берегу, стеречь лошадей, когда мы вернемся за женщинами. Справишься? — проговорил многозначительно Соджун.
Потухшие было глазенки вспыхнули в то же мгновение, озарив лицо ребенка, которому доверяли столь важное дело.
— Выполню, всё выполню, господин!
— Ну вот и договорились, — хмыкнул Соджун и улыбнулся.
Он стянул сапоги, перевязал тесемки и перекинул через седло. Чжонку с жадностью следил за отцом и делал то же самое. А тот закатал штаны и полез в студеную воду. Высоко в горах еще таял снег, и от
