IX
Если б кто видел в прелестный день двор короля Августа III, возвращающегося с охоты при закате солнца в Варшаву, роскошные костюмы ловчих и охотников, великолепные экипажи, драгоценные меха, двор, блестящий серебром и золотом, перья на шляпах, ленты, бархат, чепраки верховых лошадей, тот не поверил бы, что сосед этого короля займет его наследственную резиденцию и станет силой вербовать молодежь к себе на военную службу, изымать доходы и распоряжаться в столице саксонского короля, как у себя дома, с той только разницей, что у себя дома введена строгая экономия, а чужой столицы не жаль.
Благодаря Брюлю ложные понятия о положении политических дел в Европе не доходили до слуха Августа, он знал, что за него сражается семисоттысячное союзное войско и ожидал со дня на день возвращения в Дрезден, где он будет охотиться в губертбургских лесах и слушать оперу в столице.
Брюль беспрестанно повторял королю, что им нечего бояться. Польша представляет им вернейшую защиту, все убытки Саксонии будут компенсированы присоединением обширных прусских провинций. Но больше всего радовало короля то обстоятельство, что ему удалось обмануть даже Фридриха.
Позаботились и о развлечениях: устраивались прогулки, фейерверки, посещались спектакли странствующих фокусников, а опера в небольших размерах напоминала дрезденских "Тигусов" и "Александров". К сожалению, недоставало Фаустины, которую ни одна из артисток не могла заменить. Вспоминая эту диву, король задумывался и молча устремлял глаза в стену.
Направившаяся в этот день кавалькада в Беляны встретилась случайно в предместье Варшавы с другой кавалькадой.
Нетрудно было узнать в целой линии поезда, запряженного измученными почтовыми лошадьми, дрезденские придворные экипажи; король, ехавший в открытой коляске, повернулся к Брюлю и, указывая рукой, воскликнул:
— Вот тебе на! Что же это такое? Министр узнал уже свою жену и ее двор.
— Ваше величество, — ответил он, — это моя жена… Она лично везет нам важные новости из Дрездена.
Король молча поклонился выглядывавшим из карет дамам. Отпущенный для встречи и приготовления помещения графине, Брюль последовал вслед за супругой, а король отправился во дворец. Прошло не менее получаса, пока министр, которого ждали с нетерпением, явился к королю.
Завидев его, Август III встал и посмотрел ему прямо в глаза. Брюль, как и всегда, вошел к нему со светлым лицом.
— Королева! Как здоровье королевы?
— Прекрасно, в самом лучшем состоянии. Есть письма от ее величества королевы и от князя Курфирста, которые жена моя желала бы иметь счастье лично передать вашему королевскому величеству.
— Очень приятно! — тихо сказал король.
— Из новостей одно только важно, а именно: Фридрих чуть не погиб.
— А! Каким же образом?
— Камердинер Гласау хотел его отравить, подсыпав яда в шоколад! Король поднял руки к небу.
— Но собака вылакала яд. Наступило сомнительное качание головой.
— В виду этого в Дрездене заподозрили очень многих, — продолжал Брюль, — многих хотели арестовать и арестовали даже. Раскрыта измена секретаря кабинета…
Король слушал с вниманием, но ни слова не говорил.
— Фридрих заподозрил мою жену, чувствуя в ней своего врага, и потому она принуждена была удалиться.
— Конечно, — сказал король, — это лучше.
Король еще раз спросил насчет королевы и в задумчивости прошелся по комнате.
— А что в фазаньем парке? В зверинце?.. — вдруг прибавил он.
— Все цело; на меня обрушилась вся его немилость… все жгут и уничтожают.
— Ну, я тебя вознагражу за это, — прервал король. — Посмотрим еще, пусть только все это кончится. Ты должен здесь построить себе дворец, пригодится. Я тебе дам для этого… Есть деньги?
— Есть, ваше величество.
Король задумался и на этом кончил.
Вместе с графиней Брюль прибыл и весь ее двор. Перед самым отъездом численность этого двора значительно увеличилась; приказанием кабинета короля повелевалось уехать и баронессе Ностиц за слишком ревностное участие в дворцовых интригах. Генерал Шперкен едва удержался в Дрездене.
Спасенный и отправившийся вперед Симонис присоединился к графине в Брацлавле. Масловский тоже считался в числе двора жены министра. Кавалер Макс де Симонис переменил свою фамилию на Генриха Аммона и под этим именем явился в Варшаву.
Никто не в состоянии описать радость и бешенство, которые овладели Ксаверием, подбрасывавшим вверх шапку при въезде в предместье Варшавы. Разговор на польском языке и варшавский акцент приводили его в безграничный восторг. Начиная уже с самого Вроцлава он останавливал всех встречных, и рот его ни на минуту не закрывался.
Несмотря на страх, сердце Масловского радостно билось при мысли вскоре увидеться с отцом, который по наружности казался суровым и вспыльчивым, но вместе с тем горячо любил своего сына, хотя последнее старался тщательно скрыть, желая этим сохранить к себе больше уважения; в сущности, он был добр и выдавал себя нередко.
Пан стольник Масловский был, по выражению Брюля, его другом; сам же он называл себя слугой его эксцеленции. Ксаверий побежал по улице, рассчитывая хоть случайно узнать от кого-нибудь, где квартира стольника. Он останавливал всех, попадавшихся ему по дороге дворян и, сняв шапку, спрашивал:
— Не будете ли вы так любезны указать мне, где живет стольник Масловский?
Одни вежливо отвечали, другие улыбались и острили, третьи советовали справиться в том или другом месте. Ксаверий шел уже уставший и злой, как вдруг заметил хорошо ему знакомого Мацька, служившего у его отца: он вез на маленькой тачке бочонок, должно быть полный, судя по усилиям, которые он употреблял, чтобы сдвинуть тачку с места. Мацек шел, опустив голову, запыхавшись и весь в поту, несмотря на холод.
— Стой, Мацек! Ради самого Бога! — воскликнул он. — Где отец?
Испугавшийся таких восклицаний, бедный Мацек выпустил из рук тачку, так что бочонок едва не слетел на землю.
— Господи! — воскликнул он, увидев Ксаверия. — Боже милосердный! Да ведь это паныч! А сколько уж раз за вас молился пан стольник, какие тут ходили дурные вести!
И он бросился целовать ему колени.
— Слава Богу, что я тебя встретил! — воскликнул Ксаверий. — Отец здоров?
— О, слава Богу, так себе, понемногу.
— Что же ты везешь?
— Конечно, вино; третий день уже как у нас пьют насмерть, — сообщил Мацек Масловскому. — Там что-то такое… какое-то дело о сейме. Говорят, что вино идет на счет министра. Пан стольник, как хозяин, доливает себе понемногу воды, чтобы не опьянеть, но и он тоже немножко того, а остальные — так совсем готовы! Издали слышно, как они кричат.
Ксаверием овладело какое-то неприятное чувство.
— Где же вы остановились?
— На Пецовой улице; пан стольник нанял пять комнат. В трех уже лежат, как убитые, пьяные гости; который протрезвится, так ему снова доливают.
Не расспрашивая больше, Ксаверий отправился. Вскоре они вошли во двор, переполненный возами, санями, прислугой, жидами и толпой любопытных. В углу фокусник манипулировал медными шарами и кубиками; любопытные присматривались и не замечали, как карманники делали ревизию их карманам. Во дворе и в доме был страшный шум: нужно было привыкнуть к нему. Отсюда уже слышен был хор подвыпившей шляхты, а на окнах, хотя еще был день, горели свечи. Ксаверий больше не нуждался в проводнике: шум и пение указывали ему дорогу.
Подойдя к дверям, он оправился, снял шапку, перекрестился — он всегда с боязнью являлся к отцу, — и, открывши двери, вошел в большую комнату, посередине которой стояли друзья стольника и, подняв бокалы кверху, рычали охрипшими голосами соответствующую песенку:
"То pan, to pan, dobrodziej nasz, A my jego studzy. Pijmy jako drudzy!" [13]
Особенно выделялся один сильный бас; обладающий этим голосом сидел на скамейке и, сложив руки в трубу, приставлял их к губам и так орал, что казалось, его глаза выскочат вон, а из лица брызнет кровь.
Запах вина, кушаний, свечей, сапог, слегка смазанных дегтем, и еще какая-то вонь бросились в нос вошедшему, который покорно остановился у дверей и дальше не смел сделать ни шагу- Впереди стоял стольник Масловский, мужчина громадного роста, с приличным брюшком, с которого совершенно сваливался пояс.
Должно быть, прежде он был очень красив, но жизнь, располагавшая его тело к ожирению, стерла благородные черты. Высоковыбритая голова, широкий завернутый ус, голубые, наполовину закрытые глаза придавали ему вид опьяневшего Сарданапала. По лицу его видна была сангвиническая натура, старая, рыцарская, но вместе с тем и отмеченная явного печатью придворной службы. Одной рукой он держался за бок, у сабли, с которой не расставался даже за столом, а ночью клал ее возле подушки; другой он поднимал бокал, наполненный до самого края золотистой влагой. Сначала он не заметил или не узнал сына, так как при виде вошедшего лицо его не изменилось, но вдруг задрожал, раскрытый рот сжался, и он бросился к дверям.
