— Ксаверий! — крикнул старик, порывисто схватывая обеими руками голову сына и страстно целуя ее. Тут же он оттолкнул от себя Ксаверия и продолжал:
— Говори же, бестия этакая, что с тобой было? Ведь, Бог знает, что толковали, и я уже оплакивал тебя!
Веселая шляхта мгновенно окружила их и закричала:
— Виват! Здоровье Ксаверия!
— Оставьте, господа, — прервал старик, — только еще не хватало пить за здоровье такого мальчишки! Пусть объяснится.
— Тс! Тс! — зашипели шляхты.
— Veto ему! — раздался чей-то голос. — Надо ему дать капель! Все оглянулись, чтобы найти бокал.
Мацек, успевший втиснуться в комнату, уже нес бокал, проливая вино по дороге. Бокал этот насильно всунули в руки ошарашенного Ксаверия.
— За здоровье дорогого отца! — провозгласил он. Вслед за ним быстро подхватили все: — За здоровье нашего дорогого стольника! Дорогого стольника здоровье!.. До ста лет!
От этого шума даже те, которые спали в двух дальних комнатах, проснулись и, шатаясь, кто как мог держась за стену и двери, начали протискиваться в залу.
— За здоровье стольника! — шумели, гудели и орали опьяневшие гости.
Растроганный отец еще раз поцеловал сына.
— Теперь говори! — обратился он. — Господа, успокойтесь! Дворянин его превосходительства министра Брюля просит слова.
Ксаверий вообще был одарен даром слова; но каждый раз, когда ему приходилось блеснуть своим красноречием в присутствии отца, он всегда конфузился, заикался и ему не удавалось связно говорить. Но этот раз, под влиянием ли вина или общего состояния собравшихся, а может быть отцовской нежности и радости, Ксаверий говорил точно по писанному. Он начал рассказывать свои приключения остроумно, "с перцем и солью", не щадя ни власти, ни виновных. Отец стоял онемев; шляхта хваталась за бока. Местами, когда он описывал Фридриха и его привычки, к которым он имел время присмотреться в обозе, поляки хватались за сабли и не жалели острых слов.
Одним словом, слушавшие его, а вместе с ними и отец пришли к тому убеждению, что из Ксаверия выйдет со временем знаменитый оратор.
X
Спустя несколько дней после приезда графини жизнь ее двора вошла в свою колею.
Король Август призывал ее по несколько раз в день, чтобы она рассказывала ему о жене, детях и Дрездене. Министр присутствовал при этих разговорах; взглядами на жену он управлял беседой и руководил ее ответами, объясняя это тем, что жена, сердясь на пруссаков, говорила по злобе много лишнего.
Стольник Масловский хоть радушно встретил своего сына, но на второй день выказал свою суровость, а на третий — отправил его на службу к Брюлю. Конечно, Ксаверий не противился желанию отца, так как это давало ему возможность сблизиться с молоденькой баронессой.
Эта последняя чувствовала свое одиночество больше, чем другие изгнанники; она тосковала по своей стране, и каждый вздох болью отзывался в ее груди. Она составляла компанию для жены Брюля, но присутствовала при ней, как немой и равнодушный свидетель, мысли которого витали в другой области. Даже Масловский, не скрывавший своей привязанности, постоянно находившийся при ней, все-таки не мог развлечь ее, и она хоть улыбалась ему, но как-то бессознательно и безнадежно. Она с жадностью набрасывалась на каждое письмо, приходившее из Дрездена.
Масловский ухаживал за Пепитой, и при дворе уже поговаривали, что эта взаимная любовь непременно кончится свадьбой. Однако они не торопились, и скучающий Симонис, несмотря на то, что отказался от Пепиты, осторожно начал сближаться с нею. Баронесса была холодна с ним и старалась оттолкнуть от себя. Швейцарец, узнав ближе местные обычаи, догадался, что Масловскому трудно будет жениться на Пепите; кроме того, он рассчитывал, что со временем он надоест графине и она поможет ему жениться на красавице Ностиц.
И потому он продолжал ухаживать за ней; Ксаверий видел это, но считал его безопасным и молчал.
Быть может, это продолжалось бы еще дольше, если бы не графиня, которая была ревнива, страстна и жаждала освежить свою натуру какими-нибудь новыми сильнейшими ощущениями. Люди, привыкшие к огню, не переносят холода; интрига делается привычкой, а страсть — необходимостью.
Графиня, заподозрив Симониса в ухаживании за баронессой, начала следить за ним; она угадала и, не показывая ему, что знает, вскипела на него тайным гневом; хотя она сделалась по отношению к нему еще чувствительнее, но это лишь ради того, чтобы он не заподозрил, что его ожидало.
В один прекрасный весенний день она написала записку к мужу, выразив ему желание, чтобы он явился к ней поговорить; министр не замедлил исполнить ее просьбу.
— Что прикажешь, моя милая женушка? — спросил он, улыбаясь.
— Ах, дорогой мой муженек, — отозвалась она, не вставая с кресла, — у меня есть к тебе большая просьба, и надеюсь, что ты исполнишь ее: надобно, наконец, соединить два любящих сердца.
— Кого? — удивился министр.
— Да этого бедного полячка Масловского, который воспален любовью к Пепите и сохнет по ней; она тоже любит его, но молодой человек боится отца… все это тянется, и оба они только мучают себя. К тому же, — прибавила она тише, — это может кончиться довольно некрасиво…
— Сердечно благодарен тебе за предоставление мне случая сделать доброе дело, и я с величайшим удовольствием сделаю это. Отец Масловского — мой приятель, он служит мне верно, послушает меня, и мы женим их.
Графиня поблагодарила мужа поклоном, но просила его держать это в секрете. Через два дня Брюль увидел Ксаверия, припомнил свое обещание и сказал ему, чтобы он попросил своего отца завтра прийти к нему. Стольник все еще находился в Варшаве; правда, он уезжал несколько раз, через каждые две — три недели, но вполне по-польски: лошади запрягались, вещи сносились, люди были готовы, начиналось прощание, но отъезд опаздывал и его отлагали до следующего дня. На другой день с утра начиналась та же процедура: кто-нибудь приходил по важному делу, и он оставался до ночи, а ночью уж какая езда. Так продолжалось до понедельника, а в этот тяжелый день никто не ездит; во вторник был праздник, в среду рассчитывалось, что к назначенному сроку нельзя поспеть домой, и отъезд откладывался опять на неопределенное время. Такие отъезды повторялись несколько раз, и стольнику не хотелось расстаться с Варшавой; он отправлял домой инструкции эконому, получал отчеты и сидел.
Когда Ксаверий, целуя его руку, передал желание министра видеться с ним, он подобострастно ответил:
— Хорошо, хорошо, буду.
Спросив, в котором часу, он отпустил сына.
Между тем Брюль уже забыл о нем и, увидев стольника в зале для аудиенций, начал припоминать, зачем он пригласил его. Наконец, вспомнив и отправив нескольких клиентов, он взял под руку Масловского и ввел его в свой кабинет. Масловский догадывался, что министр позвал его по какому-нибудь политическому делу, и очень удивился, когда он заговорил с ним:
— На этот раз, господин стольник, — сказал министр, — меня сближает с вами частное дело. Поэтому позволь мне, как своему приятелю, говорить с тобой откровенно.
Стольник низенько поклонился; Брюль пожал его руку.
— Итак, любезный стольник, что ты думаешь о своем сыне? Юноша в расцвете сил, все его любят и уважают — я первый сочувствую ему… Не пора ли его женить?
Масловский подскочил.
— Эдакого сопляка! — воскликнул он. — Да ведь ему нет и тридцати лет.
— Самое лучшее время.
— Только не у нас!.. Го-го!.. Ему ли думать о женитьбе!
— Но я боюсь, что он уже давно составил свой проект! — рассмеялся Брюль.
Масловский покраснел.
— С позволения вашего сиятельства… — начал он, — если б он осмелился составлять какие-нибудь проекты без моего разрешения, то получил бы пятьдесят кнутов и у него отпала бы всякая охота.
Брюль опять рассмеялся.
— Однако я не могу золотить пилюли, — сказал он, — ваш сын полюбил баронессу Ностиц. Она из старой придворной фамилии и пользуется большим уважением; ей покровительствуют король и королева; у нее прекрасное поместье; сама она обладает прекрасным характером, красива, благородна: чего же больше желать, когда пользуешься взаимной любовью?
Стольник молчал, но в лице менялся: он то бледнел, то краснел, то хмурился и крутил усы; его руки дрожали; он потер лоб и как бы надулся; затем, по-видимому, из опасения, чтобы не разразиться гневом и не выдать наружу то, что у него накипело на сердце, он не стал распространяться, а только прошептал:
— Позвольте подумать… увидим.
Брюль не понял, что стольник схитрил, и поэтому прибавил:
— Подумайте; партия — как не может быть лучше. Стольник низко поклонился и быстро ушел.
Проходя по залу, он ни на кого не смотрел; повертевшись по дворцу, он, наконец, отыскал своего сына и, подойдя к нему, коротко сказал:
